Последняя комната. Сергей Николаевич Кипритиди

один из нас. Мы решили дежурить по три часа. И первым на вахту заступил я.

      Юноша лежал на кровати в нательном белье, ничем не укрытый. На спинке стула висели простая косоворотка и брюки, рядом со стулом стояли сапоги, те же, что были на нём, когда его привезли. Парнишка лежал на спине с открытыми глазами и отрешённым взглядом смотрел в потолок. Казалось, в своих мыслях он был где-то совсем далеко и от этой комнаты, от этого города, да и вообще от всего этого мира. Доктор шепнул мне на ухо, что дал арестованному снотворное и что он обязательно скоро уснёт. В случае чего, я должен был немедленно доктора позвать. С этими словами он вышел в зал, где отдыхали прямо на полу, на матрацах Семёныч с Иваном и где было приготовлено ещё одно спальное место.

      Большая электрическая лампа под потолком была выключена. При тусклом свете керосиновой лампы, стоявшей на подоконнике, я стал с интересом разглядывать этого молодого человека. Ему было лет четырнадцать – пятнадцать. Достаточно высокого роста, но очень хрупкого телосложения. Видимо, это из-за какой-то болезни, подумал я. Лицо его было чрезвычайно бледным, а вид – совершенно несчастный. Какая-то беда постигла этого парня, и я сразу понял, что беда эта намного больше, чем просто его арест нами, чекистами.

      Почему среди ночи его привезли сюда, а не в чрезвычайку или в городскую тюрьму? Кого доставили в этот дом раньше, и кто содержался во второй половине? Что это за важная птица, которую необходимо везти из Екатеринбурга даже не в Пермь, а в саму Москву? Пока я размышлял над этими вопросами, паренёк задышал ровно и глубоко, глаза его потихоньку закрылись, и он уснул.

      Мы провели в этом доме ещё одну ночь и два дня. Всё это время молодой человек не вставал с кровати и почти ничего не ел. По нужде он просился крайне редко, и тогда мы приносили из сеней ведро, служившее ему туалетом.

      Время шло, а узник наш всё так же пребывал в каком-то отрешённом состоянии. Трудно было представить, что могло с ним случиться, чтобы так его надломить. Он часами лежал на кровати, лицом к стене и часто, вроде бы совсем без причины, рыдал, начиная что-то скороговоркой произносить. Но слов разобрать было невозможно.

      Мне было очень жаль этого парня, и я как мог, старался поддержать его, ну, по крайней       мере, лишний раз не беспокоить. Однажды, возвращаясь в дом через сад, я заметил несколько вполне созревших яблок. Сорвал их и, заступив на дежурство, оставшись наедине с молодым человеком, положил эти яблоки ему на кровать.

      Лицо его в этот момент будто просветлело, и он вдруг спросил:

      – А они мытые?

      Я не сдержался и рассмеялся, едва успев прикрыть рот ладонью. Он тоже едва заметно улыбнулся. В его положении узника с неизвестным будущим, главное было – не съесть немытое яблоко.

      Потом он взял одно из этих яблок и долго вертел его в руках, с интересом рассматривая.

      – Это, наверное, белый налив, – очень тихо произнёс парнишка, – у нас в саду под Петроградом, в Гатчине, такие росли.

      После