Время надежд. Александр Балашов

окончательной обработки костей, метко швырять их в собачью будку, осмотрительно забивался в глубину своего пёсьего дома, поглядывая оттуда на дядю Гришу горящими преданными глазами.

      – Шо, бисов сын, – рычал на Джека Копчёный, – у три горла жрёшь, а проку от тя нема! Сдохни, порадуй нас, милай!

      С Джеком я делился всем, чем потчевала меня мамина сестра, Ирина Павловна, женщина с настороженным взглядом серых испуганных глаз. Мне казалось, что больше всего в жизни, она боялась попасть под горячую руку своего доброго муженька. А руку у Копчёного была костлявой, цепкой. Моё ухо не раз горело огнём после его воспитательных уроков.

      Молча размазывая непрошенные слёзы кулаком, я забирался под крыльцо, где в летнюю жару спасался от мух и зноя мой единственный в новой жизни друг Джек, и уже тут, вдали от чужих глаз, обняв за шерстяную шею своего верного товарища, давал волю не вылившимся слезам.

      Мать всё понимала, жалела меня, вздыхала и терпела.

      – Не грусти, сынок, – гладила меня она по непослушным волосам. – Год пролетит незаметно, вернётся с Чукотки отец – и мы уедем… Куда-нибудь.

      – Через год! – убитым голосом восклицал я. – Так я за этот год русский язык забуду. Он меня на свою мову переучивает. Говорит, хватит трындеть на своём поганом москальском, учить, говорит, буду, як правильно балакать. И всё за ухо, за ухо своими пальцами, как крючками, цепляет!.. Больно же! У-у, учитель-мучитель…

      – Ничего, ничего, – успокаивала меня мама. – Будешь знать два языка. Это не вредно. Даже полезно.

      – Зачем мне два? Мне и одного хватит! Нашенского.

      – Будешь потом этим, как он называется?… Полиглотом, – шутила мама.

      – А вот обзываться не надо, – обижался я. – Не хочу быть живоглотом!

      Живоглотом тогда в моих глазах был дядя Гриша, у которого, несмотря на врождённую худобу, был просто зверский аппетит. Он не ел, как это делали мои любимые бабушки и дедушки в деревне – не торопясь, с внутренней благодарностью за хлеб насущный и достоинством труженика, а не нахлебника поднося ложку ко рту. Он, широко раскрывая рот, глотал свой любимый борщ «с бураком да на поджаренном сале», заедая его краюхой хлеба, густо натёртым вонючим чесноком. Ну чисто живоглот, а не «наш добрый и хороший дядя Гриша», как его называла его жена, моя родная тётя – тетя Ира.

      Как говорила бабушка Прасковья, сладок мёд, да не по две ж ложки в рот.

      Глава 3

      СЛАДКА ЯГОДКА, ДА РАСПЛАТА ГОРЬКА

      Но настоящим испытанием для меня был ужин в доме Копчёного.

      Григорий Богданович заезжал во двор своего большого дома прямо на своём хлебном фургоне и первым делом выгружал «остаток» или «излишек» для своих обожаемых кабанчиков. Тётя Ира уже стояла наизготовку с чистым рушником у рукомойника. Дядя Гриша, не снимая грязной линялой майки, энергично намыливал коричневую от загара жилистую шею, фыркая и брызгаясь водой, спрашивал:

      – Як у вас справы, человики?

      Потом садился за стол, на котором его уже ждали