Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации. Владимир Козаровецкий

и Ф.В.Булгарина, а через них – читателей (см. главу «Искать ли женщину?»), заставляя их гадать по поводу адресатов его южной любовной лирики; то нагнетает в письмах всем подряд сомнения в возможности преодолеть цензуру «ЕВГЕНИЕМ ОНЕГИНЫМ», с этой точки зрения – совершенно невинным (см. главу «Миф о пушкинском демоне»), продолжив этот розыгрыш и в письмах из Михайловского, вплоть до момента пересылки в Петербург Первой главы романа. И все это – на фоне грандиозной онегинской мистификации, которую он разворачивает, начиная с пересылки брату рисунка к задуманной эпиграмме («Вот перешед чрез мост Кокушкин…»; см. главу «Кто написал “ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА”»). Одновременно, в надежде вырваться из ссылки, он мистифицирует родных, друзей, рижского хирурга и самого императора «аневризмом», который якобы держит его на грани жизни и смерти, а в переписке с А.Н.Вульфом обсуждает возможность сбежать из страны, шифруя тему побега «покупкой коляски» – и т.д. и т.п.

      Он постоянно должен кого-то разыгрывать, и если нет под рукой адресата для литературного розыгрыша, он возвращается к натуральным – и в 1820-е, и даже уже и в 1830-е годы, после женитьбы.

      Из воспоминаний М.И.Осиповой о времени ссылки в Михайловское (в передаче М.И. Семевского):

      «Каждый день, в часу третьем пополудни, Пушкин являлся к нам из своего Михайловского… Приходил, бывало, и пешком, доберется к дому тогда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он влезет в окно… Что? Ну, уж, батюшка, в какое окно влезал, не могу указать; мало ли окон-то? Он, кажется, во все перелазил…»

      П.В.Анненков (из книги «Материалы для биографии А.С.Пушкина):

      «Московская его жизнь (речь идет о второй половине 1820-х – В.К.)… была рядом забав и вместе рядом торжеств».

      Из воспоминаний М.М.Попова:

      «…Пушкин… был первым поэтом своего времени и первым шалуном».

      Из воспоминаний о вечерах в салоне княгини Зинаиды Волконской (Л.Н.Обер, «Мое знакомство с Пушкиным»):

      «На этих вечерах любимою забавой молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово; для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал нам, что будет изображать “скалу в пустыне”. Мы все были в недоумении от такого: живой остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Я играл Моисея. Когда я, по уговору, прикоснулся жезлом (роль жезла играл веер княгини) к “скале”, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот и зрителей, и действующих лиц».

      Из воспоминаний И.А.Арсеньева:

      «…Бывало, приедет к нам и тотчас отправится в столовую, где я с братом занимался рисованием глаз и носов или складыванием вырезных географических карт. Пушкин, первым делом, находил нужным испортить нам наши рисунки, нарисовав очки на глазах, нами нарисованных, а под носами черные пятна, говоря,