Бета-самец. Денис Гуцко

вахтерша. – Надо идти.

      – Уже иду, – говорю я и ныряю в душную темноту коридора.

      – Лампу-то возьми!

      Лампа ни к чему. Я собираюсь удивить маму умением ходить по «Кирпичику» в кромешной темноте. «Да он как свои пять пальцев… с завязанными глазами…» Вытягиваю перед собой руки, иду мелкими шажками. Развилка, поворот. Снова коридор, «музыкальные» и «немые» доски, по которым я прохожу почти без промахов. Впереди качается свет. Сцена близко.

      – Ты должна прямо сейчас взять и отбросить все это к черту! Взять и отбросить! – кричит отец. – Хочешь играть – играй. Играй! У тебя все для этого есть! Ясно? Я вижу. Сама себе мешаешь, Зина! Мешаешь сама себе! Ты, когда забываешься, и говоришь, как надо, и двигаешься. А потом – рраз! – вся окаменела, захлопнулась. Бе-бе-бе, – гнусавит отец. – Ауу! Зина! Нету Зины! Ты себе хозяйка или нет?!

      – Хозяйка, Григорий Дмитриевич, – ноет Зина.

      – Тогда бери себя в хозяйские руки и работай!

      – Да, Григорий Дмитриевич. Я, что хотите… я все, я на все готова, только не прогоняйте.

      – Да не прогоняю.

      – Пожалуйста.

      – Да не прогоняю! Но нужен прорыв, Зина. Пора уже.

      Мимо сундука, на котором когда-то лежала трость, героически переправленная мной Сорину в правую кулису, прохожу на сцену.

      Зинаида стоит, вытирая глаза уголком носового платка. Отец смотрит на нее рассерженно. Между ними табурет со свечой, вставленной в граненый стакан. Пламя свечи мечется от одного к другому, будто старается их помирить.

      – Пап, – зову я.

      Зинаида вскрикивает истерично. Отец молчит.

      – Мы с мамой за тобой заехали, – говорю я и запоздало извиняюсь. – Простите, напугал.

      Он бросается ко мне гигантскими шагами, хватает за руку и тащит за кулису, откуда я только что вышел.

      – Да-да, заработался. Идем, поздно уже.

      У самой кулисы останавливается, поспешно возвращается, берет свечу с табурета.

      – Извините, Зина, – бросает смущенно, беря ее под руку. – Идемте вместе. Тут с непривычки шею можно свернуть.

      …У них скорей всего и случилось в театре. Немного погодя. В какой-нибудь из гримерок? В кулисах? За фанерной перегородкой? В костюмерной, на ворохе сценических платьев, задиравших подолы вместе с рвущейся на волю Зинаидой?

      Мама учит Зинаиду риторике. Сама предложила. Рецепт немудреный: почитать вслух, послушать. Папа упирался, но недолго. Зинаида ездит к маме в библиотеку, где в пропахшей клеем каморке слушает записи папиных чтений и сама читает маме монологи из пьес. Вечерами, когда отец на дежурстве, Зинаида приходит с ночевкой к нам домой. Они с мамой устраиваются в гостиной, и Зина учится говорить «с чувством, с толком, с расстановкой».

      – «Я к вам пишу. Чего же боле? Что я могу еще сказать?»

      – Нет, Зиночка, немного не так, – останавливает мама ее пламенную речовку. – Нужно начинать с обреченностью… «Я к вам пишу. Чего же боле?» Понимаешь, она все это давно пережила внутри, писала мысленно это письмо десятки раз, она повзрослела,