.

Авксентьевич:

      А зарей задетые тростники живые

      Грезят недопетые сны вечеровые…

(«Повилики»)

      Лебеди белые кличут и плещутся…

      Пруд – как могила, а запад в пыланиях…

      …………………………………………………………

      За мимолетно-отсветными бликами

      С жалобой рея пронзенно-унылою,

      В лад я пою с их вечерними кликами —

      Лебедь седой над осенней могилою.

(«Лебедь»)

      Из Блока Георгий Авксентьевич выбрал далеко не лучшее, но более или менее доступное для меня. Я знал одно-единственное стихотворение Блока, вошедшее в подаренную мне книгу «Маленьким детям – маленькие песенки»:

      Мальчики да девочки

      Свечечки да вербочки

      Понесли домой.

      Огонечки теплятся,

      Прохожие крестятся

      И пахнет весной.

      Георгий Авксентьевич прочитал мне «В голубой далекой спаленке…». Мне не мог не запомниться карлик, откуда-то вылезший, остановивший часы и держащий в руке маятник. После опочившего в спаленке мальчика и сказочного карлика, после синего сумрака, окутавшего спаленку, меня три года спустя огорошили Ваньки, Катьки, Андрюхи и Петрухи на фоне завьюженного Питера. Впрочем, вся перемышльская интеллигенция, до которой «Двенадцать» дошли с большим опозданием, уже после кончины Блока, восприняла эту его поэму по-бунински – как пьяный бред хулигана.

      Читал мне Георгий Авксентьевич и Брюсова: сначала Брюсова-пейзажиста, потом, когда я подрос, Брюсова-урбаниста.

      Были же основания у Гумилева говорить о брюсовской нежности![19] И я узнал сначала нежного и певучего Брюсова, звуками дорисовывающего зримость осенних далей:

      Ранняя осень любви умирающей!

      ………………………………………………

      Ветви прозрачны, аллея пуста,

      В сини бледнеющей, веющей, тающей

      Странная тишь, красота, чистота.

(«Умирание любви»)

      А когда я стал «старшим школьником», Георгий Авксентьевич прочел «Офелию» Брюсова, и она показала мне, далекому от городских «происшествий» провинциалу, страшный лик большого города, равнодушно топчущего людские судьбы.

      И еще он прочел тоже ведь печального брюсовского демона – «Демона самоубийства»:

      Своей улыбкой, странно длительной,

      Глубокой тенью черных глаз,

      Он часто, юноша пленительный,

      Обворожает, скорбных, нас.

      В ночном кафе, где электрический

      Свет обличает и томит,

      Он речью, дьявольски-логической,

      Вскрывает в жизни нашей стыд.

      Он в вечер одинокий, – вспомните, —

      Когда глухие сны томят,

      Как врач искусный в нашей комнате,

      Нам подает в бокале яд.

      Он в темный час, когда, как оводы,

      Жужжат мечты про боль и ложь,

      Нам шепчет роковые доводы

      И в руку всовывает нож.

      Он на мосту, где воды сонные

      Бьют

19

См. статью Н. С. Гумилева «Жизнь стиха, III» (вошла в его книгу «Письма о русской поэзии». Пг., 1922).