Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1. Николай Любимов

ставили свою корявую безграмотную подпись под ходатайством о том, чтобы власти не закрывали их родной приходский, с детства любимый ими храм, которых за это гнали с работы и лишали куска хлеба, но которые шли на это, ибо «мы – не христопродавцы, а Бог даст день, даст и пищу».

      Я люблю гул шагов, наполняющий еще пустой храм. Я люблю звяканье кадила и смолистое, сизое благоуханье ладана, распространяемое вместе с кадильным звяканьем, столь же небудничное и столь же таинственное, как и все, что связано с церковным миром.

      Я чту каждый молитвенный вздох, вырывающийся из верующей груди, чту каждую слезу надежды, скорби и душевного веселия, льющегося из боголюбивых очей. Ни скрежещущий скрип лестницы, которую сторож моей уездной приходской церкви приставлял, бывало, в самый торжественный момент всенощной, чтобы зажечь свечи на паникадиле, ни пресловутая дьячковская гугнивость и столь же пресловутые перебранки старух, за свою долгую советскую жизнь до исступления настоявшихся в очередях, никогда не способны были поколебать и не колеблют во мне ныне праздничного настроения, овладевающего мною в церквах.

      Я верю в конечное «соединение всех»[11], о котором православная церковь молится во время каждого богослужения. Я верю в конечное братское объединение всех вероисповеданий. Но истинное искусство едино в своем конечном устремлении и вместе с тем многолико и многообразно, так, сдается мне, и живительная влага молитвы может быть разлита по разноцветным сосудам. Как ни хорошо, как ни отрадно мне в самых дорогих и милых гостях, а дома все-таки лучше. В православной церкви я у себя дома. В ней я чувствую себя не только нравственно, но и телесно укрытым от врагов видимых и невидимых. Здесь, как в отчем доме, душе моей уготованы тепло, свет и уют – «и верится, и плачется, и так легко, легко!..».

      Москва 1960 – Переделкино, канун Успения 1966

      Родники

      Взойди, звезда воспоминанья;

      Года, пережитые вновь…

Андрей Белый

      Ранним вечером я часто засыпал под шелест страниц: это мать проверяла тетради учеников. Я уже знал, что она преподает в высшем начальном училище французский и немецкий языки. Давала она и частные уроки. И из-за стеньг до меня доносилось вытверженное наизусть:

      – Ah, j 'ai vu, j ’ai vu, —

      Me dit l’hirondelle,

      – Ah,j’ai vu,j’ai vu! —

      – Oiseau, qu’as tu vu?

      – J’ai vu les enfants

      Parcourir les champs,

      J’ai vu tout verdir,

      J’ai vu tout fleurir[12].

      Или:

      Ich frage die Maus:

      – Wo ist dein Haus?[13]

      А то – начало Лафонтеновой басни «Ворона и Лисица»;

      Maitre Carbeau, sue un arbre perché,

      Tenait en son bee un fromage.

      – He Carbeau, a Corbeau, – поправляла мать, и в голосе ее улавливалась нотка усталого раздражения.

      Я знал маминых сослуживцев: некоторых только по именам, а некоторых и в лицо. В «царские дни» мать по обязанности классной наставницы водила своих подопечных к поздней обедне в собор. Я любил «царские дни», и мне запомнилось это название,

11

См. великую ектенью.

12– Ах, я видела, я видела, —Говорит мне ласточка,– Ах, я видела, я видела! —– Что же ты видела, птичка?– Я видела, как детиБегают по полям,Я видела, как все зеленеет,Я видела, как все цветет (франц.)

13

Я спрашиваю мышь:

– Где твой дом? (нем.)