Кариатиды. Гоар Маркосян-Каспер

чего ты тут сидишь? Сидел бы дома. Безболезненно.

      – Скучно после такой умной… – сказал Ишхан, глядя на нее и думая, что все это, конечно, хорошо, но тянет его сюда не из-за разговоров, поговорить и с Ритой можно, во всяком случае, иногда, но разве может Рита сесть так, в позу лотоса почти, скрестив стройные на диво ноги, и выгнуться еще, как кошка. Или пантера, Ира скорее пантера, а шея какая, посадка головы… А как она двигается! Только сиди и смотри, оторваться невозможно. Особенно после того, как поездишь по Европе… Господи, да как это им удалось! Как и кто сумел убедить женщину наплевать на свою наружность, по существу, разрушить ее естественные инстинкты?! Женщина, которая не стремится быть красивой, не хочет нравиться, увлекать, обольщать! Абсурд! Хотя чему тут удивляться, что мы сеяли, то и пожали, результат естественного развития постмодернистских идей, эстетика безобразия в ее прикладном варианте.

      – Рита вовсе не дура, – сказала Ира. – Может, зануда немножко. Но не дура…

      И ведь действительно Рита зануда, подумала она, если честно, не покривив душой, то неглупа, но зануда в самом деле, а видишь, какую повесть накатала. Удивительная штука это писательство, кажется, что слово оно и есть слово, кто хорошо говорит, тот и писать должен суметь, возьми ручку да собственные же речи и запиши, ан нет, сколько остроумных, искрометных людей, говорят – заслушаешься, а написать ни строчки не могут. Да что там болтуны, полно ведь блестящих журналистов, иногда от статьи не оторвешься, до того бойко, но кто и когда видывал, чтобы журналист до хорошей прозы дописался, прозаики до журналистики дописываются, это да, но чтоб наоборот… Хотя вот Рита же дописалась. Правда, тут немного иначе, статьи у нее как раз скучные, сплошное морализаторство, язык бледный, как пойманный с поличным убийца… хотя таким языком никого не убьешь, разве что в сон вгонишь, да не вечный, а самый обыденный, каким спят перед телевизором уставшие на работе люди, а что до чувства юмора, так в момент его раздачи всевышним Риточка видно в отъезде была. И что? Странное дело, повесть как будто кто-то другой писал, откуда-то и стиль взялся, и язык, и даже ирония появилась, хотя Рита и ирония не менее несовместны, чем гений и злодейство. Ирония, даже блеск. У этой унылой посредственности! Да? А не завидуешь ли ты ей, Ирина? – спросила она себя, возразила, что было б чему завидовать, но потом призналась себе: да, завидую. Потому что обнаружился божий дар не во мне, а в ней. И что толку, что ее муж не при ней, а при мне, и выгляжу я моложе, и вообще я и красивее, и умнее… – ее, – ее, а что толку? Умрешь, и через десять лет никто не вспомнит… да что умрешь, о том, что красивая была, уже через пять лет никто не догадается, об уме тоже можно еще при жизни забыть, если “посчастливится” дожить до старости, не условной, по циферкам, а настоящей, судить о красоте строений по развалинам могут только археологи, но не в этом дело, а в том, что все преходяще, и следа после себя не оставишь иначе, как что-то создав. А зачем, собственно, оставлять след, что за странные мысли тебя, Ирина, посещают, ты же не Юлий Цезарь, чтоб в двадцать три года, да пусть даже умноженные на два, тревожиться из-за бессмертия, бессмертие – забота мужская, во всяком случае, сотворенное бессмертие,