Хочу бабу на роликах!. Екатерина Вильмонт

гордость и счастье. Сейчас уже мало кто из актеров умеет так дивно читать стихи, иной раз даже знаменитые, всеми признанные корифеи безбожно уродуют стихотворный текст… Да что далеко ходить, играющий Молчалина Мухин сразу сбивает ритм, да и у Софьи не очень получается, зато Лиза хороша.

      Но все это я фиксирую краешком сознания и с трепетом жду фразы: «Он здесь, притворщица!» Она частенько звучит удивительно фальшиво и выспренне.

      Но Глеб произносит ее так, что у меня мурашки бегут по спине. Мне делается по-настоящему страшно. А вдруг Чацкий в этот раз убьет себя? Или Софью?

      «Не знаю, как в себе я бешенство умерил!» Боже, как он это произнес! Я стояла у дверей затаив дыхание. Я знаю «Горе от ума» наизусть и со страхом жду каждой следующей фразы, которая может таить в себе опасность.

      «Молчалины блаженствуют на свете!» Отлично?

      Браво, Глеб!

      Но вот выходит Фамусов. Его играет Онищенко, блестящий старый актер. Он и сегодня очень хорош, и, пожалуй, даже лучше обычного, – наверное, его вдохновляет такой партнер, как Глеб!

      Но вот начинается последний монолог Чацкого, «Не образумлюсь… виноват» – и я от страха покрываюсь холодным потом: сколько тут бывает ложного пафоса, дешевой театральщины, которой так грешил Юльский, хотя всю роль держал в обшем-то вполне пристойно, но на последнем монологе давал себе волю, и его несло. Но Глеб… Каждая фраза полна такой настоящей боли, такого выстраданного, нетеатрального презрения… Но вот и знаменитое: «Карету мне, карету!»

      Он не выкрикивает это, не заматывается картинно в свою крылатку, нет, этот человек обессилел, и ему просто нужно поскорее убраться отсюда.

      Еще несколько слов Фамусова, и занавес закроется. Я от волнения так сжала кулаки, что чуть не вскрикнула, новые красивые ногти больно впились В ладони.

      Ах! Боже мой! Что станет говорить

      Княгиня Марья Алексевна!

      И тут в зале начинается нечто невообразимое. То, что принято называть «шквал аплодисментов». И еще какой-то истошный женский визг. Артисты выходят на поклоны. Я вижу, что Глеб пока не отошел от роли, он еще не Ордынцев, он еще Чацкий, но постепенно сознание возвращается к нему – и он сияет. Надо скорее мчаться за кулисы. По дороге меня перехватывает Лидия Борисовна, завлит театра.

      – Саша, поздравляю, это великолепно!

      – Лидия Борисовна, почему так внезапно?

      – Юльский, узнав про премию, запил, а главный решил, что это самый подходящий момент выпустить Глеба в роли Чацкого. Думаю, теперь Юлик его больше играть не будет. Эх, раньше бы это сообразить, а то все искания, пусть Ордынцев с его данными Репетилова играет, так интереснее… Да я за свои шестьдесят лет такого Чацкого и не видела никогда.

      Поздравляю! – все это она произносит на ходу, крепко держа меня под руку. – Только, смотрите Саша, чтобы Глеба сейчас не сожрали!

      Я слушаю ее вполуха, я рвусь вперед, но она слегка прихрамывает и не может идти так быстро, как мне хочется, а сбросить с себя ее руку я не могу. Мне неудобно. Но наконец