Она. Владимир Сотников

здесь, если нет, то тем более надо оставить. Мне почему-то кажется, что возвращение туда, где появился, и будет таким свидетельством.

      И желание вернуться стало сильнее всех моих сил во сто крат, потому что их на здешнюю жизнь почти не осталось.

      Я думал о рифмах, о двух перекрестных рифмах. Две пары схожих явлений мучили меня, как будто время писало строфу. Сейчас я попытаюсь пересказать ее четырьмя абзацами обычных слов.

      Человек не должен привыкать к истории человечества. Как привыкнуть к двадцатому веку, который был не в библейские времена, не в Средневековье, а только что, на расстоянии протянутой руки? Как возможно жить после уничтожения людей людьми из-за лживых правил, которые убийцы сами установили? И жить там, где эти правила, показывающие всему миру, как жить нельзя, появились?

      Я родился и жил счастливо, пока не узнал в конце своей юности обо всем этом. Зло ошеломило меня. Оно было так велико, что я был уверен: от него можно только отказаться, чтобы оно иссохло без людей, как выброшенная штормом водоросль.

      Но оно оживает, как такая же водоросль, подобранная такими же людьми и брошенная в такую же живительную воду.

      Чем мне ответить на это? Отречением. Возвращением туда, где был когда-то счастлив, в тот райский сад, ставший пустыней.

      Я говорил все это Óне, и впервые мне казалось, что она не понимает. Кто же тогда меня поймет? Кто поймет, что я не наивный обиженный ребенок, а нормальный человек?

      Оказывается, наши враги понимают нас лучше, чем мы сами.

      Странно мне называть этих людей врагами, ведь они живут где-то рядом, такие же, как я, ничем не отличаются. Внешне, конечно, внешне. Внутренне мы отличаемся.

      Их было трое или четверо, а может и пятеро – трудно считать такое вещество. Я открыл дверь участковому, они ввалились за ним в квартиру, заполнили ее, как грязь. Объяснили, что занимаются борьбой с экстремизмом, что пришли для беседы по поводу моего задержания на митинге. Нет, обыска не было – просто осматривали, брали в руки всякие вещицы, ставили опять на полки. Я молчал, наблюдая за этим. Пусть говорят они, раз пришли. Но они тоже молчали – пугали меня своим томительным молчанием. Наконец, старший выдохнул:

      – Устал я от вас.

      А я? Я не устал? От одного взгляда на таких людей не хотелось жить, от одной мысли, что они существуют. Каиново отродье, все прежние надсмотрщики, жандармы, чекисты и нынешние эти борцы с экстремизмом, бездарные и неспособные, а потому завистливые и ненавидящие. Не давать жить – вот все, что они умеют. У моей знакомой сын служил в ОМОНе. Надоело, бросил, стал строителем. Но через какое-то время вернулся на службу, опять взял дубинку. Как Каин.

      Я же уступаю им мою жизнь! – вдруг явственно прозвучали во мне слова. Да, уступаю. Виделась мне картина: жертвенный костер, два человека, один стоит с дубиной, второй лежит мертвый. Каин и Авель. Я только испугался при этом за Óну – как она будет взмывать вверх к небу в столбе дыма, прощаясь со мной.

      Я смотрел в окно, словно выискивая за ним что-то похожее на этот дым – или