Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2. Владимир Тендряков

умных, безупречно вежливых людей – всё это прорвалось в бессмысленный и озлобленный бунт. Может быть, я не так складно говорил, как потом припоминал, даже наверняка нескладно, быть может, более решительно упирал на своё «я», на собственное безвыходное положение. Кажется, упомянул об окопах, в которых мне приходилось торчать в то время, как другие сидели в училищах перед мольбертами.

      – Что мне делать? Я не меньше, чем другие, люблю рисовать, не меньше других хочу стать художником. И только им! Как мне поступить?..

      – Не лучше ли вам подать заявление не в институт, а в художественное училище?

      – В училище? Но мне, во-первых, не семнадцать лет. Пять или – сколько там? – четыре года в училище да пять лет в институте. А кто будет меня кормить в течение этих десяти лет? Вы вправе мне отказать. Вправе, не спорю. Но ведь, трезво судить, после этого у меня один путь: обратно, в свой Густой Бор; где нет ни студий, ни училищ…

      Я говорил, меня слушали, не перебивали, нисколько не выражали возмущения по поводу моей необычной выходки. Наконец я излил всё.

      Член комиссии с лицом доброго Мефистофеля обернулся к режиссёру:

      – Вы помните, я вам показывал одну из его работ. Там что-то такое чувствовалось. Я говорю об этюде… Он обратился ко мне, уставшему, угнетённому, желавшему только поскорее уйти. – Там изображён пустырь с изгородью под серым небом.

      – Козий выпас, – буркнул я.

      – Козий выпас, вот видите…

      И все снова почему-то поглядели на мои штаны.

      – Да, там что-то было, – после некоторого молчания согласился режиссёр.

      – Знаете что, товарищи. – Член комиссии сначала в одну, потом в другую сторону повернул свой хрящеватый нос. – У меня есть предложение: в порядке исключения принять… Разумеется, с испытательным сроком, на месяц.

      – Положение таланта на глухой периферии незавидное, – осторожно поддакнул другой.

      – Медвежий угол, – вставил декан и впервые за всё время поглядел мне почти дружески прямо в глаза.

      – Как-никак фронтовик.

      – Надо учитывать и то, что молодой человек, по всей вероятности, не может рассчитывать на помощь состоятельных родителей.

      – Принимаем, – наконец произнёс режиссёр.

      Все в ответ облегчённо закивали головами.

      – Помните, что принимаем условно. Месяц испытательного срока подскажет, оставить вас или освободить от обучения.

      Я опомнился, когда оказался за дверьми.

      – Ну, что? – подскочила ко мне Эмма Барышева.

      Я недоуменно развёл руками:

      – С испытательным сроком…

      – Приняли?

      – Кажется, да.

      – А ты ещё хотел уезжать!

      Из-за дверей раздался громкий голос:

      – Исмаилов!

      Паренёк-татарин вздрогнул и несмелым шагом подался к двери.

      – Этого уж должны принять, – сказала ему вслед Эмма Барышева.

      – По живописи у него не совсем, – заметил кто-то.

      – Зато рисунок крепкий. –