Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2. Владимир Тендряков

пошёл за ней: полмесяца потерял, куда ни шло – ещё десять минут.

8

      Коллоквиум означает собеседование. В данном случае собеседования как такового не было. Просто вызывали одного поступавшего за другим, задавали несколько общих вопросов и сообщали, принят или нет. Если принят, то какие получил отметки на экзаменах.

      В полном составе приёмная комиссия, которая просматривала работы, восседала за двумя столами. Человек с худощавым лицом взглянул на меня сочувственно и сразу же опустил глаза. Взгляд же декана из-под красивых сросшихся бровей был устремлён мимо моего правого уха.

      Чувствуя всю нелепость своей фигуры в этом светлом кабинете, от дверей до столов застланном толстым ковром, я замер в неловкой позе, с обречённостью перебрасывая взгляд с лица на лицо.

      – Бирюков Андрей Васильевич?

      – Да.

      Наступило неловкое молчание. Я прекрасно понимал, что оно означает. Нельзя же сразу оглушить человека роковыми словами: «Вы не приняты». Даже в такой сугубо официальной обстановке приходится выдерживать такт.

      – Вы воевали?

      – Да.

      – Ни живописи, ни рисунку вы до сих пор нигде не учились?

      – Нет.

      – Откуда вы родом?

      Я в двух словах объяснил, где находится Густой Бор.

      – Пятьдесят километров от железной дороги, – уточнил декан, по-прежнему не глядя мне в лицо.

      Все члены комиссии снова замолчали. Я почувствовал, как их щупающие взгляды остановились на моих кожаных коленях. Какого чёрта тянут канитель, говорили бы сразу!

      – Почему вы решили учиться на художника?

      – Потому что люблю это дело.

      – Так… А хотя бы по книгам, по репродукциям вы знакомы с работами известных художников?

      Я кивнул головой. Я не врал: я читал всё, что можно было достать об искусстве в нашей районной библиотеке. Не моя вина, что там удалось разыскать только монографии о Сурикове, Репине, Ярошенко да ещё первый том «Всемирной истории искусств», где рассказывалось об искусстве древнего Египта.

      – Ну, а кто из известных художников больше всего вам импонирует? Я хочу сказать – нравится.

      Я уже успел хлебнуть студенческих споров. Я уже знал по ним, что высказывать любовь к Репину, Сурикову или Левитану – значит расписываться в своих примитивных вкусах. Нет, надо не упустить случай, доказать, что я, этот дикарь в портфельных штанах, тоже не лыком шит.

      – Мне нравятся… имперсионисты.

      – Вы хотели сказать – импрессионисты?

      Кровь ударила мне в лицо, перед глазами поплыли жёлтые пятна. А члены комиссии с участливым соболезнованием продолжали разглядывать мои штаны.

      До сих пор, что скрывать, я боялся этих учёных олимпийцев, боялся их вопросов, их соболезнующих взглядов, боялся безотчётно, несмотря на то что ясно сознавал: терять мне уже нечего. Но теперь мне стало стыдно, а стыд иной раз вызывает отчаяние, перед которым не может устоять никакой страх. Я неожиданно почувствовал озлобление против этих пожилых людей, против их замкнутого выражения