Легким ветром. Елена Щербакова

друзей не просто абы-кабы, а целое событие, будто они полжизни друг друга не видели или съехались из какой-либо непроглядной дали.

      Это и понятно: каждый своим занят, а дружба – это нечто особое, что-то вроде церемонии. У каждого своя церемония: маленькая, большая, настоящая или вроде некой игры, может даже детской, а может, рисковой и опасной.

      Вот снова поспела летом слива, вышел Петр к дороге посидеть, а сам Никитина ждет, писателя своего знакомого, и просит его посидеть с ним рядом.

      Вот сидит Григоров под сливой, а рядом ручей подмывает дорогу и журчит, так и заслушаться можно. И вдруг среди шума неясно кто-то говорит:

      – Уж очень ты официально. Как на пенсию ты вышел, министр бы из тебя отменный стал. Строг из тебя отец.

      Петр поднял голову и обрадовался. Перед ним, будто само явление, прямо, как стена, стоял Павел Никитин.

      – А-а-а, Павел Семеныч. Заходи, отдохни со мной. Давно не видал тебя, заработался ли? Что у тебя за станок такой?

      – Писательский, все бумаги одни шелестят, шелестят.

      – О чем ты все? Как бы судьбу свою не прогадал.

      – Она, и так одна бумажка.

      – Бумажка-ромашка. Строчишь ты за своим станком, как из пулемета.

      – Да, крошить почемучек я давно умею. Будто мишени, сбиваю их: «А судьи кто, а судьи кто?» Вот завел себе Гаврика. Каждый день теребанит в оконную раму про свою почту. Одно и то же, одно и то же.

      – А ты дай ему поклевать. Почувствует, какой твой хлеб.

      – Устал.

      – Лучше расслабься, поболтай. А-то только занят. Я-то давно за ворота не выхожу, возле своей сливы отдыхаю. Люди не промах. Вот так жизнь и парится, что жарко, наверное, и там, на верхах, такое же вроде.

      – И ты проветрись.

      – Ну, рассказывай, какой ты теперь.

      – Вот ты просишь меня – расскажи. А у меня не все так гладко, как может показаться на первый взгляд.

      – Все равно рассказывай! – стал настаивать Петр.

      Павел вздохнул и начал:

      – Вот сижу я за столом, как на вышке, на пике ее, и со страхом смотрю вниз, где творятся ужасы, мучения. Много загублено людей. И сам страдаю от этого. Кто поднялся на ту гору, тот и писатель. Такая зоркая он птица. Да в небе-то корма нет. Вот и спускается писатель на землю, чтоб покормиться, а потом опять за перо.

      – Хищный ты до своей работы. Хоть бы одно свое перышко обронил, чтобы знать, какое оно. Своих-то птенцов давно летать обучил?

      – Думаешь, легче от этого, когда в мире все одинаковы перед Богом?

      – Чего болтаешь? Лучше бы занимался делом.

      – Хочешь, чтоб я ушел надолго ото всех, заперся в свой угол за бумагами?

      – Да, потом набегут журналисты, корректоры, редакторы. И станут отмывать тебя дни и ночи, дни и ночи. Это я помню. Столько было шумихи во дворе, целый переполох. Все думали, свадьба. А там одни бумажки по свету разлетались.

      – Целые года продолжался переполох.

      – Вот-вот. Большой ворох мусора выбросили за делом.

      – Это больно. Своя тельняшка ближе к телу. А тут каждый просит ее поносить.