Подмастерья бога. Дарья Щедрина

шёл сообщить вам об этом. Началась фибрилляция желудочков. Мы ничего не смогли сделать.

      У Глеба всё похолодело внутри, а руки сжались в кулаки до боли, так, что побелели суставы.

      – Как умер?.. – он не узнал собственный голос. – Вы что, Сергей Петрович?.. Я же операционную уже подготовил. Мы же сразу сделали бы коронарографию и стенты поставили… Как же так?..

      Сергей Петрович только тяжело вздохнул, посмотрел на Глеба сочувственно и тронул его за плечо.

      – Иди к нему, пока его не увезли в морг, попрощайся, – и легонько подтолкнул к двери в палату.

      В просторном помещении, рассчитанном на три койки, было сумрачно. Лампы на потолке не горели, не светились индикаторы ни одного прибора жизнеобеспечения. Только тусклый вечерний свет лился через большое окно с не закрытыми жалюзи. Глеб медленно, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, словно душа не желала верить в происходящее, подошёл к крайней койке, на которой лежало что-то большое и тёмное, укрытое простыней.

      Он остановился у изголовья и замер, не замечая, что кусает губы до крови. В глубине души разрасталась чёрная дыра. Он медленно потянул за краешек простыни…

      Лицо Старика было мертвенно бледным и удивительно спокойным, даже умиротворённым. Глеб судорожно вздохнул и поднял взгляд, уставившись в тёмный потолок, не давая пролиться из глаз жгучей влаге. Спустя бесконечно долгую минуту всё-таки сумел совладать с рвущимся из горла то ли стоном, то ли всхлипом, положил руку на холодное, неживое плечо учителя и сдавленно прошептал:

      – Простите, Алексей Иванович, простите.

      Резким движением вернул простыню на место и быстро вышел из палаты. В коридоре толпились реаниматологи. Несколько пар глаз уставились на него с немым вопросом, но Глеб прошёл мимо, не сказав ни слова.

      Весть о смерти профессора порывом злого ветра пронеслась по этажам и коридорам. Когда Глеб вошёл в ординаторскую, там уже собрались все, кто долгие годы работал со Стариком. Лица были застывшие, потрясённые.

      Глеб молча подошёл к окну. Внизу расстилался заметённый снегом больничный сквер. Всё было белым: заснеженные кроны деревьев, дорожки, превратившиеся в сугробы скамейки, машины на парковке, одинокие прохожие, торопящиеся пройти через сквер и нырнуть в тепло… Белым, как саван… А в ординаторской повисла такая тишина, что трудно было дышать.

      Наконец с тяжёлым вздохом нарушил это тягостное для всех безмолвие Разгуляев.

      – Надо как-то родным сообщить, и, думаю, лучше не по телефону.

      – Конечно, не по телефону, – поддакнул Сева.

      – Глеб, – Станислав Геннадьевич поднял глаза на застывшего у окна Астахова, – мне кажется, лучше это сделать тебе. Ты же был вхож в его семью. Да и относился Старик к тебе как-то по-родственному.

      – Да, конечно, – выдавил из себя Глеб хрипло, точно в горле у него всё пересохло, – сейчас пойду.

      Народ ещё посидел минут пять и потянулся из ординаторской,