Бертран из Лангедока. Елена Хаецкая

потехе. Жеана с земли подняли и потащили к старому дубу, дедушке всех дерев. Между гирлянд, из шелка, цветов и трав свитых, веревку приладили – молодые трубадуры слазали, не поленились. Дамы изящным цветником внизу сбились: смотреть, как ладно молодой трубадур на суку сидит. Оливье де ла Тур только плюнул и ушел: скучно ему глядеть, как мужлана какого-то вешают.

      А Бертран де Борн вдруг отвращением ко всему преисполнился. Как в блевотину ногой въехал (недоглядел-таки!), так и озлился. И решил он всех удовольствия лишить. Отыскал глазами домну Маэнц и упросил ее суд над Жеаном устроить. Ведь покушение свое учинил этот мужлан не по злому умыслу вовсе, а из-за любви. И судить его надлежит Судом Любви.

      Долго упрашивать не пришлось. Затея показалась еще любопытнее, чем если бы Жеана сразу повесили, без всяких разбирательств. Стали судить да рядить, и мудрая домна Гвискарда присудила так: чувства, испытываемые Жеаном, похвальны и достойны всяческого одобрения; но поскольку грубым мужланам, сыновьям скотниц и конюхов, подобные чувства испытывать непозволительно, то…

      Тут Жеан совсем голову потерял от страха, ибо потащили его к петле.

      А Бертран де Борн, все так же забавляясь, крикнул:

      – Может, какая-нибудь милосердная дева возьмет его в мужья, согласно старинному обычаю?

      Дамы так и покатились со смеху. Ах, какой затейник этот Бертран де Борн!

      Надели Жеану петлю на шею. У того вдруг в штанах сыро стало. Кому охота помирать в такой светлый день, когда лето только начинается? Никому не охота.

      И закричал Жеан – всей утробой взвыл:

      – Милосердия!

      Подтолкнули его ближе к дереву и на чурбачок, специально от кухни притащенный, встать велели.

      Бертран между тем к Марии де Вентадорн подобрался. За ручку взял, ручку ей поцеловал, к себе притянул и в округлое ушко прошептал:

      – Продайте мне этого мужлана.

      Как удивилась домна Мария – даже ушко порозовело.

      – На что он вам, помилуйте!

      Близко-близко темные глаза Бертрана, золотистым светом полные, озорные.

      – Помилуйте, домна Мария, да кто же вешает курочку, несущую золотые яички!

      – Так он отказался плакать.

      – У меня заплачет.

      – Что у вас на уме, Бертран де Борн?

      – Ничего.

      – Я вам не верю.

      – А напрасно.

      – Домна Маэнц говорит, что вы злой.

      – Я исключительно злой, домна Мария, но это между нами. Домна Маэнц сердится за то, что я думал не о ней.

      – А о ком? Ветреник!

      – О графе Риго.

      – Боже!

      Между тем стали звать повара, чтобы тот вышиб чурбачок из-под ног Жеана. Не кавалерам же этим грязным делом заниматься!

      Повар не то не слышал, не то делал вид, что не слышит. Жеан трясся так, что едва с чурбачка не падал.

      – Продайте, – повторил Бертран.

      – Обещайте мне, – многозначительно произнесла графиня Мария, – обещайте мне кое-что.

      – Разумеется!

      – Я отдам его вам без всякой уплаты, если вы сочините изящную сирвенту о жемчужной слезке.

      – Разумеется!

      – И