Девочка моя, или Одна кровь на двоих. Татьяна Алюшина

раз, не без этого:

      – Почем берешь? По обычной таксе? – полез к ней один из водил, когда машина, в которую она села, тронулась с места.

      И не сбежать, не спрыгнуть. Машка по дурости сначала не поняла, о чем речь, и поспешила уверить в своей платежеспособности:

      – У меня много нет, но я заплачу.

      – Это мы тебе заплатим! – ржали мужики.

      Она все им объяснила про работу и про маму и документы показала свои, но тряслась всю дорогу, до конца не поверив, что не полезут. Не полезли.

      Потом, уже наученная этим опытом, распахивая дверцу кабины, сразу объясняла:

      – Мне в Москву. У меня мама в больнице, мне срочно надо.

      Дальнобойщики, дай бог им здоровья, по большей части были нормальные мужики, сочувствующие чужому горю, и выручали, иногда в нарушение гаишных правил, подвозя ее прямо к воротам больницы.

      Господи! Она такое тогда прошла! Вспомнишь – сама себе не поверишь!

      А чего не пройти – молодая, силы есть!

      Через восемь месяцев мама умерла.

      Машка смотрела на отца на похоронах и абсолютно четко понимала, что его больше ничего не держит в этой жизни и ничего ему не надо.

      Мария была поздним ребенком. Она родилась, когда отцу было пятьдесят, а маме сорок. И они к тому моменту уже прожили вместе пятнадцать бездетных лет, и вдруг такая нежданная радость – Машка! Она была обцелованная, любимая, балуемая их драгоценность.

      И все же, все же!

      При всей непомерной, галактической любви родителей к Машке, в этом мире они существовали друг для друга. И были одним целым.

      У них была одна кровь на двоих, и вены-артерии, по которым эта кровь бежала, были одни на двоих, и сердце, и дыхание, и любовь, и боль.

      Они с папой кое-как наладили жизнь после смерти мамы при всей кажущейся невозможности существования без нее.

      Но однажды Машка оторвалась от статьи, которую писала ночью, и пошла в кухню, решив сварить себе кофе, а то глаза слипались совершенно, и заметила свет в приоткрытую дверь гостиной.

      Папа сидел на диване и думал о чем-то своем.

      И тогда, глядя на него, Машка вдруг просветленным откуда-то сверху сознанием поняла – он не будет, да и не хочет жить без мамы, ему неинтересно, и смысла нет.

      И она осторожно, чтобы не потревожить его, закрыла дверь. И заплакала. Тихо, чтобы папа не услышал.

      Через два месяца умерла вторая бабушка, московская, папина мама.

      А через семь месяцев папа.

      А Машка все работала, работала, работала и хоронила, и тащила в себе горе свое непомерное, прячась от него в работу и только там и спасаясь. В то время она вообще не спала, не могла – стоило заснуть, как вылезало, поднимало голову горе ее горькое и объявляло о всех потерях, и Машка просыпалась в холодном поту и бродила по тихой темной квартире.

      За месяц до своей смерти папа взял ее руку в свои ладони, подержал, посмотрел Машке в глаза и сказал:

      – Ты справишься.

      И она поняла, что он прощается и ничего его не сможет остановить: ни ее мольбы, ни стенания-рыдания, ни уговоры и просьбы, ни ее дикий страх