Последнее небо. Наталья Игнатова

отличаться от не-любви, поэтому я утверждаю, что Олег никогда никого не любил и что он был добрым и эмоциональным мальчиком.

      Но я отвлекся.

      Его приходилось ломать. Вы не педагог и, думаю, довольно слабо представляете себе, насколько тяжело ломается вполне сформировавшийся характер четырнадцатилетнего подростка. Особенно если ломка должна пройти по возможности незаметно и безболезненно. Это трудно. Это тяжелая работа для наставника, и не менее тяжелая работа для подопечного. Олежка сталкивался с множеством противоречий: его прежняя жизнь, установки, оставленные родителями, типовое воспитание детского дома, собственная мораль, в конце концов, – все это восставало против того, к чему подводил я. Самостоятельно разобраться в мешанине взаимоисключающих посылок он не мог. А помощи попросить было не у кого. Никого, кроме меня, не было рядом. Полагаю, я имею полное право быть гордым собой: у меня получилось не дать мальчику замкнуться. Постепенно, осторожно, действуя с гибкостью укротителя, я научил Олега верить. Мне.

      И вместе мы разбирались в чудовищно сложных вопросах, обуревающих ребенка на пороге взросления. Вместе находили ответы. Вместе строили новую личность. И вместе уничтожали старую.

      Это было удивительное время. Совершенный убийца рождался у меня на глазах, с моей помощью. Я был тем гениальным скульптором, чей резец сбивал куски мертвого камня, открывая для мира произведение искусства. И чтобы очистить свое создание от остатков скверны, от морали, от совести, я в конце концов привел его к мысли, что он не человек вообще.

      Как я уже говорил, поставить Олега над людьми не получилось. А вот внушить, что он в стороне, – это оказалось на удивление легко. Еще бы! Такая посылка снимала сразу все противоречия. Их просто не оставалось. То, что хорошо или плохо для людей, не может быть хорошо или плохо для, скажем, кошек. Или птиц. Представляете, насколько все стало просто?

      Настолько же стало и сложно.

      Я создал легенду, в которую поверил мой мальчик. Я помню, что это моя легенда, я помню, как придумывал ее, как подгонял друг к другу факты и вымысел, как подсовывал Олежке книги, фильмы, музыку… Я помню все это разумом. Но поверить уже не могу. Потому что даже человек, не верящий, что он человек, не способен творить зло с той беспечной легкостью, с какой делает это Олег. Какая-то мораль, какие-то нормы, что-то, что заложено у всех нас в генах, должно послужить ограничителем, но ни морали, ни норм, ни правильного генокода у него, кажется, нет. Он по-прежнему откровенен со мной, он все еще выделяет меня в своей не-любви, он, как и раньше, эмоционально зависим от меня… но все меньше и меньше в нем остается даже того мальчика-убийцы, который уже понял, что убивать – хорошо. Даже этого ребенка почти нет, понимаете? А что там есть? Я не знаю. Я верю в Олега так, как верит слепой хозяин в громадную и страшную собаку-поводыря. Слепец собаки не видит. Он знает лишь, что доверил свою безопасность твари, способной сожрать его заживо. И ему в голову не приходит, что такого зверя следовало бы бояться.

      Я