Страна разных скоростей. Михаил Эпштейн

я Тургенева читал», «я – как завещали: лучше жил в глухой провинции у моря», «я же каждый год на митинг выходил» и т. п. – прозвучат ничуть не лучше рассказов про то, что «нам же такое по телевизору говорили! все верили, ну и я отчасти…»

      Никого лично ни в чём не упрекаю. Менее всего готов кого-либо осуждать за недостаточно активную жизненную позицию, понимаю и поддерживаю эмиграцию тех, кто разумно предпочитает уехать. Речь здесь не о гражданской позиции, а о параличе интеллектуальной работы, о внезапном исчезновении культурных ресурсов для неё.

      Вдруг что-то не так именно там: «в России Тургенева?» Если национальная культура воспитывает лишь агрессивных идиотов, тихих обывателей и людей, которые в решающие для страны годы могут лишь наблюдать, рефлексировать и возмущаться – то быть может что-то не так с этой культурой? Или – как минимум – что-то не так в наших с ней взаимоотношениях?

2.

      а) Но разве культуру должно мерить её общественной «отдачей»?

      Отчасти – да, должно.

      б) Но разве мы можем выбирать свою культуру по своей воле?

      Отчасти – да, можем.

      Пусть даже культура («возделывание» по первоначальному смыслу латинского слова) обращена прежде к личному, чем к общему, к «возделыванию» человека прежде, чем к «возделыванию» народа, но само сочетание слов «национальная культура» указывает на факт вольной или невольной ответственность культуры за историческую судьбу народа, её создающего и ею создаваемого. Кто-то готов видеть в культуре лишь сокровищницу артефактов для эстетического удовольствия и душевного развития; их право. Но эта книга обращена к тем, кто признаёт конструктивную роль национальной культуры для жизнеспособности страны:

      • для национального взаимопонимания,

      • для вменяемости общественных отношений,

      • для выработки ориентиров общественной мысли.

      Увы, перечисленные задачи в России едва ли выполняются, а предлагаемые «классической» русской культурой координаты всё хуже ложатся на карту реальности. «Лучи света и тёмные царства», «Народ и интеллигенция», «Европа и Россия», «Долой самодержавие или за царя и отечество», «Дворянство и большевизм», «Петр и Пугачев: власть и стихия», «Маленький человек и безжалостный мир», «Хорь и Калиныч», «Штольц и Обломов», «Героический бунт и теория малых дел», «Тварь я дрожащая или будем как Солнце» и т. д. – в вариациях на подобные литературные темы полтора столетия бился прибой живой мысли, исторических драм, судьбоносных решений. А теперь вода ушла. Осталась словесная пена, взбиваемая инстинктами «культурного воспитания».

      Русская классика и в наши дни отзеркаливает множество узнаваемых архетипов, над которыми можно потешаться или ужасаться – но не позволяет даже формулировать рабочие вопросы, подразумевающие возможность толковых решений, а не только патетических реплик.