Насквозь. Наталья Громова

мне открылось, что за уверенностью людей в своей правоте скрывалось не понимание жизни, а набор правил, установок, которые двигали их поступками и высказываниями. Но ведь все равно с ними что-то случалось, они почему-то становились такими, а не другими.

      12

      Мой дед Гавриил Петрович родился в 1910 году и в юном возрасте убежал из подмосковной деревни. У него была за плечами церковно-приходская школа, дважды замужняя суровая мать, множество братьев и сестер, которые умирали от всевозможных болезней. Его отец был очень пожилой человек, во времена оно еще крепостной графа Шереметева, и единственное, что говорил о нем мой дед, что тот его нещадно бил за плохое прилежание при чтении церковных книг. Прадед был истово верующий и хотел такими же воспитать своих детей. Однако он умер, да и революция не дала сбыться его планам. Когда я читала рассказ Чехова «Мужики», я понимала, откуда, из какой деревни, от какой жизни бежал мой дед. От нищеты, битья, колотушек, стояния на горохе в углу, от тараканов в жидком супе, от полной беспросветности – приняли власть большевиков, махновцев и вообще кого угодно. А Москва, хотя была недобра, дала ему работу кассира в большом универмаге. Дала звонкие обещания заботы о каждом человеке. И он стал учиться в кооперативном техникуме. И вдруг рывок. Деревенский парень женился на городской девушке; она чуть постарше его, покультурнее.

      Танцует, поет, умеет жить в чистоте, – ее мать и бабка старообрядки – можно сказать, подфартило. Опять же по комсомольскому набору его взяли на юридический факультет с четырьмя классами образования, а потом предложили работу в НКВД, где в 1937–1938 годах уничтожили весь прежний слой чекистов. А тут очень подходящий кадр – русский, с есенинской челкой, с рабоче-крестьянским происхождением. Его портрет, перерисованный кем-то карандашом с юношеской фотографии, всегда висел в спальне. Там он был светлоглазым и кудрявым юношей. Тайной любовью он, видимо, любил Есенина, но хорошо помнил те времена, когда тот был под запретом.

      – Что с человеком водка-то сделала, – вздыхая, говорил он мне шестилетней, когда мы брели с ним по лесу, собирая грибы. Он любил делиться со мной самыми разнообразными суждениями. Рассказывал, как Есенин повесился в «Англетере», как было ужасно пьянство и буржуазное разложение. А я видела молодого человека, похожего на деда, висящего на люстре в большой комнате. Мы обычно садились на большой пень; по-деревенски из большой белой тряпицы дед извлекал крутое яйцо, хлеб и бутерброд с докторской колбасой. Огромный кусок, отрезанный от круглого столового хлеба, пах лесом и летним воздухом. Говорил он очень обстоятельно. Дед казался мне более загадочным, чем отец, он все время начинал что-то рассказывать, но внезапно обрывал себя, не договаривая. Больше всего он не любил вопросов. Уходил от них, уклонялся с байками, с прибаутками, а иногда даже становился красным и словно чем-то возмущался в глубине.

      Спустя годы, листая в книжном магазине книжку мемуаров Судоплатова – известного генерала НКВД, принявшего