Последний снаряд. Марк Ефетов

Матвей, главное, не волнуйся о нас. Володя мне уже помощник, а Наточка послушная… Наташа, ты куда? Иди к маме. Ну?!

      Это было на вокзале в один из первых дней войны. У вагонов плакали женщины, но были и такие, что сдерживали слезы и только молча смотрели на мужей, сыновей, братьев и отцов, непривычно остриженных под машинку, в мешковатых, еще не обносившихся гимнастерках. Некоторые из них шутили и смеялись, чтобы скрыть свое волнение.

      Ната сказала на своем шепелявом детском языке, сказала так просительно, так от души:

      – Мама, пусть эти дяди не едут… Пусть эти тети не плачут… Не надо ехать, не надо плакать…

      Это было, наверно, самое длинное, что девочка сказала в своей жизни. Она взяла своими маленькими руками большую руку отца, крепко-крепко прижала ее ладонью к своему лицу и не отпускала. А когда почувствовала, что отец хочет высвободить свою руку и, значит, уйти, оставить их, тихо спросила:

      – Папа, ты далеко?

      – Далеко.

      – Так далеко, что не видно?

      – Не видно, доченька.

      – Далеко – плохо, – сказала Ната.

      А Матвей Тимофеевич ответил, сказав тихо, как бы про себя:

      – Далеко от глаз, да близко к сердцу.

      Это были последние минуты прощания.

      Галина Фёдоровна взяла Наташу за руку:

      – Стой здесь, доченька.

      Уже вдоль состава пронеслась команда:

      – По вагонам!

      Черные рупоры передавали какие-то слова, но разобрать их нельзя было. Наташа твердила теперь одно короткое «Не надо» – и плакала.

      А Володя сказал ей строго:

      – Перестань плакать. Надо! Поняла?

      – Угу, – мотнула головой Наташа.

      Она уже была на руках у отца, целовала его в продымленные губы и не плакала…

      Засвистел где-то в хвосте поезда главный кондуктор, гуднул паровоз, звякнули буфера, вагоны отъехали чуть-чуть назад, а потом плавно покатились вперед.

      Галина Фёдоровна стояла как-то особенно прямо, обняв руками Володю и Нату: сына – за плечи, а дочку – за шею.

      Она не плакала, но то ли от паровозного пара и дыма, то ли от тумана, которого в действительности не было, глаза видели плохо, и лицо Матвея Тимофеевича расплылось и исчезло, как только тронулся поезд.

      Теперь виднелся только красный огонек на последнем, хвостовом вагоне длиннющего поезда; здесь, на перроне, стало тише, хотя женщины и дети не расходились, стояли и смотрели вслед уходящему вдаль огоньку.

      И в этой тишине Володя услышал, как громко и сердито говорил стоящий рядом с ним немолодой человек в очках и в шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Он очень походил на Володиного классного руководителя, хотя был постарше и поплотнее.

      – Тоже мне придумали новые слова! – кипятился старик. – «Культурная ценность»! И еще, видите ли, «подлежит сохранению в тыловых условиях»!

      Говорил он это молодому человеку, который как бы оправдывался:

      – Так я ведь случайно вас увидел.

      – Мама, пойдем, – тихо сказал Володя. – Ты слышишь, мама?!

      – Да, да, – кивнула Галина Фёдоровна. Она