Мама, не читай!. Катерина Шпиллер

на котором мы, девочки, шили. Мамочка моя никогда не шила, она только, как бы сейчас сказали, дизайнерстовала, прикрепляла всякие «штучки» к перелицованным вещам. И швейной машинки у нас в доме не было. И шьющей бабушки у меня не было… Поэтому совершенно естественно, что на этом самом швейном деле я оказалась хуже всех: девчонки весело строчили на машинках (домашний опыт у них имелся), а я никак не могла освоить науку вдевания нитки в этого швейного «кракозавра». А потом у меня никак не получалось ровно пристрочить тесьму к фартучку.

      Помню, как я с ужасом смотрела на свои крепкие, сильные, «музыкальные» руки и не могла понять: отчего же они такие неловкие и бездарные? На фиг уметь играть все эти гаммы и арпеджио, если я не способна элементарно ровно пристрочить тесьму?

      Короче говоря, в моем дневнике за полугодие появилась первая и, признаюсь, последняя в жизни «тройка» – по труду. Ну, там еще парочка четверок затесалась, но это ерунда, а вот эта «троечка»…

      Перед Новым годом папа пошел на родительское собрание. Буря разразилась после его возвращения… Он что-то сказал маме, она вошла ко мне в комнату, и я сразу испугалась её лица: оно было темным, как будто почерневшим, огромные глаза полны гнева и слез, тонкие губы стиснуты в ниточку.

      – На собрании зачитывали классную статистику, – чужим каким-то, страшным, я бы сказала, неживым голосом проговорила мама. – Столько-то процентов отличников, столько-то хорошистов, столько-то троечников… Ни в отличники, ни даже в хорошисты ты не попала. Потому что умудрилась получить тройку. Моя дочь – троечница, в списке троечников! Какой позор… Я не хочу с тобой больше разговаривать, – повернулась и ушла.

      Я очутилась в аду. В самом страшном аду, который только может быть – куда там Данте с его кругами! Мне показалось тогда, что где-то ниже колен мне налили тонну свинца, и я уже никогда не смогу больше двигаться. Мне показалось, что откуда-то из нутра организма вытащили все внутренности, и там теперь очень больно и очень пусто. Странный шум появился в ушах, как будто десятки людей вокруг меня одновременно стали тихонько говорить «Ш-ш-ш-ш-ш-ш…» Я не знала, как и зачем мне теперь жить. Я не знала, как живут в аду, что там делают, что говорят, как двигаются. А ещё в тот момент я понятия не имела, что теперь этот ад будет местом моей постоянной прописки, и учиться в нём жить таки придется. Как всякий ребёнок я была уверена, что «всё пройдет». Хотя в тот момент, как оказалось, произошел «контрольный выстрел». В упор. В меня. Мне было десять лет.

      Бедная моя мамочка! Она, наверное, думала, что делает лучше для меня, она так понимала правильное воспитание. Или… или… Может, она и не любила меня вовсе? Может, на самом деле эта чёртова статистика была для неё, а вернее, для её самолюбия важнее всего на свете, важнее той испуганной девочки, что осталась стоять столбом в комнате, не понимая ничего на свете: ни где право, ни где лево, а главное – что же теперь делать?

      Как что делать? Ребёночий инстинкт взял свое:

      – Мамочка,