Частный случай. Филологическая проза. Александр Генис

Сергей любил рассказывать, что в нью-йоркском супермаркете она от беспомощности переходит на грузинский. С нами Нора Сергеевна говорила по-русски, и ничего восточного в ней не было. Разве что побаивались ее все.

      Особенно – гости. Сергей предупреждал, что мать презирает тех, кто не моет после уборной руки. Поэтому, собираясь в туалет, гости тревожно бормотали: «Пойти, что ли, руки помыть». Я же, выходя, еще и усердно стряхивал воду с ладоней – для наглядности.

      В довлатовских рассказах много историй Норы Сергеевны, в том числе и с кавказским антуражем. Сергей им особенно дорожил, но опять-таки из литературных соображений.

      Обычной советской оппозиции «Восток – Запад» Довлатов предпочитал антитезу из русской классики – «Север – Юг». Кавказ у него, как в «Мцыри», – школа чувств, резервуар открытых эмоций, попрёк тусклым северянам. «В Грузии – лучше. Там всё по-другому», – пишет он почти стихами в «Блюзе для Натэллы», рассказе, напоминающем тост.

      Важно, однако, что Юг у Довлатова, как на глобусе, существует лишь в паре с Севером. Их неразлучность позволила Сергею сразу и продолжать, и пародировать традицию романтического Кавказа:

      «Одновременно прозвучали два выстрела. Грохот, дым, раскатистое эхо. Затем – печальный и укоризненный голос Натэллы:

      – Умоляю вас, не ссорьтесь. Будьте друзьями, Гиго и Арчил!

      – И верно, – сказал Пирадзе, – зачем лишняя кровь? Не лучше ли распить бутылку доброго вина?!

      – Пожалуй, – согласился Зандукели.

      Пирадзе достал из кармана “маленькую”».

      Юг у Довлатова нуждается в Севере просто потому, что без одного не будет другого. С их помощью Довлатов добивался любимого эффекта – сочетания патетики с юмором.

      Эти казалось бы взаимоисключающие элементы у него не противостоят и не дополняют, а реанимируют друг друга. На таком динамическом балансе высокого с низким держится вся проза Довлатова. География делает этот структурный принцип лишь более наглядным.

      «– Я хочу домой, – сказал Чикваидзе. – Я не могу жить без Грузии!

      – Ты же в Грузии сроду не был.

      – Зато я всю жизнь щи варил из “Боржоми”».

      Стороны света служили Довлатову всего лишь симптомом сложности. Липовый кавказец, он и себя ощущал тайным агентом – то Юга, то Севера. У него в детективной повести и шпион есть соответствующий – овца в волчьей шкуре.

      В другом месте Довлатова можно узнать в борце по имени Жульверн Хачатурян, получившем к тому же «на Олимпийских играх в Мельбурне кличку “Русский лев”».

      Патетика и юмор у Довлатова живо напоминают пару, упомянутую в «Фиесте», – иронию и жалость. Я всегда знал, что Сергей внимательней других читал Хемингуэя.

      Именно потому, что смешное не бывает высокопарным, их сочетание нельзя разнять – как полюса магнита, красно-синюю подкову которого мне хотелось распилить в детстве. Такую же невозможную операцию я пытался навязать Довлатову. Меня раздражали «жалкие» места, регулярно появлявшиеся в самых смешных рассказах Довлатова.