На краю света. Сергей Безбородов

с консервами и грустно шмыгает носом.

      Только один Гриша Быстров – маленький, худенький, вертлявый – не унывает. Он проворно осматривает мешки и подмигивает старику.

      – На спине, говоришь? Ну, это дудки. Дудочки. Сейчас что-нибудь сообразим, чего-нибудь придумаем.

      Он озирается по сторонам, исчезает во тьме трюма и возвращается очень взволнованный и радостный.

      – Товарищи! – звонко кричит он, размахивая руками. – Все очень просто. Зачем таскать на спине? Пусть дураки таскают. Берем мешок, подносим к лазу. Сверху по гладкой доске спускаем веревку с петлей. Петлю – на мешок, и пошел наверх. Красота, а? По доске! Никакого трения. Блестяще! А? – Он суетится, захлебывается. – Можно блок поставить, тогда будет разложение сил, еще легче. Папаша, блока у вас нет?

      – Блока нет. Чего нет, того нет. Да зачем же блок? На спине легчей.

      – Рассказывай! – кричит Гриша. – Нас, папаша, не проведешь. Механика! Товарищи, нет, верно? А? На веревке? Попробуйте только. В сто раз легче. А?

      Гриша сыплет слова, как горох из мешка. Мы уже знаем, что переспорить Гришу нельзя – заговорит.

      – Что ж, – спокойно соглашается Лызлов. – Можно, пожалуй, попробовать. – Он пристально осматривает нас сквозь маленькие стеклышки очков в жестяной оправе. – Попробуем?

      – Попробуем, попробуем, – суетится Гриша. – Мы внизу, вы наверху. Потом можно поменяться. Отец, давай веревку! Все дело в том, чтобы правильно накинуть на мешок петлю и равномерно тянуть вверх.

      – Чудеса, – сокрушенно говорит старик. – Сроду муку так не грузили. Интересно… – Он вешает фонарь на гвоздь, хочет идти за веревкой, но останавливается и хитро говорит: – Ну, ладно, подняли. А потом-то, до места, где на палубе бунт[12] класть будете, все едино на спине мешки таскать? Как же так?

      Гриша подбегает к старику.

      – А тачка? – кричит он. – Тачка! Я видал – тачка у вас стоит. Шесть мешков тут же, у лаза, на тачку – и пошел! Без спины, папаша, без спины. Техника!

      Старик дергает головой, перхает, смеется:

      – Научные-то что значит. Придумали. Чудеса…

      Пока старик ходит за веревкой, мы делимся на две партии.

      – Сговариваться! Сговариваться! – кричит Гриша Быстров. – Чтобы равные силы были.

      Гуткина и Лызлова мы выбираем матками[13]. Оба они кряжистые, коротконогие, широкоплечие.

      Щуплый, маленький Гриша Быстров сговаривается со Стучинским. Я – с Каплиным.

      – Кого выбираешь, – кричит Гриша Быстров, хватая Гуткина за рукав, – поэзию или прозу?

      – Возьму, пожалуй, поэзию, – нерешительно говорит Гуткин. Поэзией оказывается Стучинский.

      Подходим мы с Каплиным.

      – Нансен иль Громовой? – спрашиваю я.

      – Громовой, – не задумываясь говорит Гуткин.

      Громовой – это Каплин.

      Стучинский, Гуткин и Каплин вылезают на палубу, а Быстров, Лызлов и я остаемся в трюме.

      – Вы будете таскать, – говорит Гриша нам с Лызловым, – а я буду петлю набрасывать.

12

Бунт – здесь: сложенные в штабели рядами мешки.

13

Здесь используется образ пчелиной матки, вокруг которой «крутятся» трутни и такелажники. То есть Гуткин и Лызлов становятся центрами, вокруг которых формируются команды по процессу разгрузки.