Свой ключ от чужой двери. Инна Бачинская

определил самое большое удовольствие – почесать там, где чешется. Прав был. Добавить нечего. Как и не обо что почесаться.

      Принесла же меня нелегкая на это мероприятие! Стою, вспотевший, злой, сдавленный толпой. С одной стороны напирает моя бывшая коллега Рита Марковна Атаманенко, устрашающих размеров букет незабудок на ее шляпе норовит выколоть мне правый глаз, и я поминутно встряхиваю головой, как лошадь, замученная слепнями. С другой стороны подпрыгивает ее вечная соперница, первая красавица кафедры романо-германской филологии местного педагогического университета Зарецкая Инна Васильевна. Дамы друг друга терпеть не могут, но ради такого случая объединились и с удовольствием оседлали одну метлу.

      – Вячеслав Михайлович, – драматический шепот Риты Марковны бьется в моем ухе, – как вы?

      Она смотрит на меня соболезнующе, как на смертельно больного, потом переводит выразительный взгляд на Зарецкую. Та, повинуясь сигналу, немедленно вступает со своей партией и верещит мне в другое ухо:

      – Мужайтесь, голубчик! Мы с вами!

      Обе в восторге от происходящего до такой степени, что это становится просто неприличным. Головы дам крутятся, как на шарнирах – они твердо намерены ничего не пропустить и завтра же подробно отчитаться об увиденном перед кафедрой, деканатом, уборщицами и даже студентами.

      Я с удовольствием убрался бы из церкви куда подальше, но, к сожалению, не могу. Положение обязывает. Сегодня в означенном храме венчается раба Божья Лия Нурбекова-Дубенецкая, моя бывшая жена, рабу Божьему Станиславу Удовиченко, моему другу, который ее у меня увел. Двое близких людей, продавших меня за тридцать сребреников. Каждый. Или в сумме? Между нами говоря, спасибо Стасу. Но об этом – потом. И вот вместо того, чтобы вызвать его на дуэль или хотя бы дать в морду, я, демонстрируя наши высокие отношения, заявился в церковь с каким-то паршивым, облезшим от духоты букетом и стою в первых рядах гостей на свадьбе, привлекая внимание окружающих ничуть не меньше, чем невеста в ослепительном белом туалете и пышной фате, символизирующей чистоту, и жених – торжественный, распаренный, толстомордый, в смокинге с бабочкой. Они венчаются, видите ли. Глубоко верующие, богобоязненные, не убий, не укради, не пожелай жены ближнего своего, не, не, не… Скромный блеск бриллиантов в свете электрических свечей на прекрасной шее, глазки потуплены, в руках скромный пучок белых орхидей, в облике невинность. Ха!

      Две ведьмы по бокам от меня не упускают ничего из виду. Они ухитряются смотреть на меня, на Лию, на Стаса, на публику в церкви и друг на друга одновременно, навечно фиксируя в памяти туалеты, прически, ювелирные изделия и выражения лиц. Время от времени то одна, то другая награждают меня сочувствующим тычком под ребра, напоминая: «Мы здесь! Держись!» Как будто я, сдавленный обеими, как начинка бутерброда, могу забыть об этом!

      Прекрасное лицо Лии сияет. Огромные темно-карие глаза туманятся чувством, чувственный вишневый рот улыбается, безупречная фигура, чуть располневшая, удивительно женственна, пышная грудь в волнении вздымается. И орхидеи. Скромные, бело-зеленые, чистые, как помыслы младенца. И жених, мужественный, грузный, солидный, уважаемый столп общества. Отличная пара!

      …Лия была моей студенткой. Папу-генерала Нурбекова перевели из Западной группы войск в наш военный округ. Я помню, как она впервые появилась на занятиях – восточная красавица, Шахерезада, Шемаханская царица, сладкая, как рахат-лукум, благоухающая, как все благовония Востока, с улыбкой, как… как… у всех райских гурий, вместе взятых. При взгляде на нее немедленно вспоминались хайямовские рубаи, что-нибудь вроде: «Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной по ночам от премудрости книжной далек». Остальные девочки из группы сразу поблекли – куда им было до генеральской дочки! А та сразу положила на меня глаз. Во время занятий уставится своими бездонными бархатными громадными глазищами и загадочно улыбается. Но я, стреляный воробей, ноль внимания. Не она первая! Расхаживаю по аудитории, шучу с барышнями-студентками, размахиваю правой рукой с зажатой в ней пустой трубкой, левая в кармане твидового пиджака. Объясняю феномены теоретической грамматики английского языка. Тот еще курс, нужно заметить. Одни сослагательные наклонения чего стоят! Не до восточных красавиц.

      Девчонки заметили ее пассы и мою индифферентность, радуются и злорадствуют. Так они ей и отдали своего любимца, полного иронии англомана с коллекцией обалденных пиджаков, включая один замшевый, интеллектуального спортсмена-перворазрядника по академической гребле, единственного приличного на вид преподавателя в нашем женском монастыре, которому к тому же не за семьдесят. Холостяка, между прочим.

      Красавица метала стрелы взглядов, от которых останавливалось сердце. Я в ответ иронически приподнимал бровь. Она – флюиды обаяния, как кальмар чернила, я – еще более иронически заламываю бровь и «неуд». Вот вам! Она, бедняжка, даже растерялась с непривычки. Но сдаваться не собиралась. Отозвала войска, перегруппировалась, изменила тактику и начала боевые действия по всем правилам военного искусства. Папина дочка. Стала задавать вопросы. Ловить меня в коридоре и класть свою прекрасную ручку на мой рукав, в пустых аудиториях склоняться над непонятным