Стрекозка Горгона. Детство. Елена Гостева

ней женись, ни на ком другом. А то заболеет твоя стрекозка с горя, если ты её оставишь, страшней, чем я, сделается. Ты ведь подглядывал в щёлочку-то, видел, когда мне худо было, сколь я страшная бываю?

      – Видел, – признался мальчик. – Это потому, что Ваш жених на какой-то другой девочке женился, да?

      – Нет, милый, он бы не женился на другой. У меня жениха Господь забрал.

      – Как забрал?

      – К себе взял. Видать, Господу он понадобился. Умер мой жених. А ты не бойся, ты подольше поживёшь. Только не бросай Таню, она тебе помощницей доброй будет.

      – Хорошо, не брошу, – согласился мальчик.

      Их и вправду бабушки и дедушка в шутку называли женихом и невестой. Сергей ничего против не имел, но частенько, споря с Таней из-за каких-нибудь пустяков, говорил: «Не женюсь на тебе, если ты такая. Если будешь слушаться, тогда только женюсь!» После разговора с затворницей Софьей больше себе подобных слов не позволял.

      А Софья Ивановна вдруг странные вещи творить начала. Возьмёт какую-нибудь вещь да бросит вверх, над собой, и ждёт, когда она ей на голову упадёт: то чашку, то ложку, то платок, то что и потяжелее. Бросит вверх чашку и наблюдает, куда она полетит. Иль в окно высунется, да тоже вверх что попало бросает. Упадёт чашка ей же на голову иль рядом да разобьётся, она как будто удивляется: всё думает о чём-то, думает. Посуду у неё оставлять не стали, как поела, сразу же уносили, также вынесли из комнаты всё, что она поднять могла. Больше месяца такое продолжалось, и всё время Софья молча размышляла о чём-то, ничего ни сестре, ни служанке не объясняя. Потом, видно, к какой-то важной для неё мысли пришла и велела сестру позвать. Попросила Глафиру Ивановну в монастырь её отвезти, сказала, что пора ей грехи замаливать.

      – Да какие у тебя грехи, Софьюшка? Когда ты согрешить-то успела, разве чашки разбитые грехом считаешь? – всплеснула руками сестра.

      – Нет, Глашенька. Ты пойми: я ведь все эти годы только о том и думала, какой Господь злой да нехороший, ни за что меня наказал, жениха милого отняв, не дав замужем-то ни денёчка побыть. Если б я дитё завести успела, хоть какая-то радость в жизни у меня была. А я радость получала, только кулачком своим слабеньким Господу грозя, словом нехорошим о Нём отзываясь. Изощрялась, проклятья выдумывая. А что выходило-то? Вот брошу я чашку вверх, а она, как ни старайся, до неба не долетает, плюну я вверх, всё вниз падает. Вспомнила я поговорку, что против ветра не плюют, вот и испытывала. Видно, и с проклятьями моими то же происходило – как ни старалась, не к Нему они шли, а обратно, на мою ж голову. Или на тебя, поскольку ты со мной рядышком. В этом и есть мой главный грех. Гордыня это. Думаю, не из-за меня ли ты и мужа, и сына, и доченьку схоронила? Может, я смерть-то к ним приманила, а? Каяться мне надо в своих грехах, горько каяться… Виновата я перед тобой! Хорошо, хоть Саша у тебя остался, и детки у него растут. Боюсь, как бы и на них беду не накликать. Так что отвези меня в монастырь, Глашенька, буду отмаливать грехи свои. Может, успею до смерти прощение заслужить да хоть внукам твоим счастливую долю выпросить. Виновата я, ой, виновата…

      Поплакали