Страстотерпицы. Валентина Сидоренко

сена, и замолкала, улыбаясь чему-то потаенному, своему и, сдобное, слегка побледневшее от бессонной ночи ее лицо круглилось, довольно сияя ямочками. Девчонки понимающе смотрели на нее, и каждая думала о своем. Панка о Тарасике, а Анна, глядя на счастливую, нацелованную, намилованную Таню, думала, что у нее будет не так. Ничего схожего ни с Таниной радостью, ни с полынной жизнью матери. У нее будет высокая любовь, такая красивая, как в книгах. И у нее дух захватывало от такой мысли.

      – Вон твой батянька поспешает, – глядя на улицу с сеновала, сообщила Таня. – Встречай родимого.

      Отец стучал кнутовищем в калитку, не глядя на Анну, хмуро приказывал:

      – Спроси у Таньки квасу.

      Потом пил его жадно, до капли, утираясь рукавом, ворчал:

      – Иди во двор. Сейчас мать пришлю. Бегаете, меня позорите…

      Трактор у отца отобрали, он едва не утопил его в болоте.

      Сейчас он пас частный скот. Иногда наутро мать выгоняла стадо на пастбище сама. Попозднее он приходил к ней, нескладно и тяжело оправдывался, что проспал. Она молча бросала ему кнут и уходила домой.

      Сколько себя помнит Анна, всегда хотела быть только артисткой. Марфуша звала ее обезьянкой за умение передразнивать подружек и поселкового дурачка Володеньку. В редкие дни, когда приезжала передвижка, задолго до начала фильмов Анна прибегала к клубу. Одиноко примостившись у порога, по многу раз пересматривала с восторженной жадностью добрые, сентиментальные довоенные фильмы. Вечером, после кино, тайком от матери переодевалась в праздничное ее шелковое темно-синее платье с оборками, которое отец привез с войны, стягивала платье сзади у пояса, тревожно всматривалась в зеркало…

      Панка наблюдала за ней и строго экзаменовала:

      – Ну-ка, покажи Орлову…

      Анна изображала Орлову из «Волги-Волги» или артистку из сильно нравившегося ей фильма «Машенька».

      Панка, во время Анниных представлений согласно кивавшая головой, позже сомневалась: «Цыганистая ты какая-то. Как полено обгорелое. Я одну артистку видела, – врала она, – та беленькая такая, мягкая…»

      После выпускного вечера Анна, ни слова никому не сказав, отправила документы и заявление в город в театральное училище. Фотографироваться ездила в район и просила фотографа, чтобы побелее сделал. И ждала почтальоншу каждый день, как мать родную. А когда та вручала ей казенный конвертик, то Анна так растерялась, будто и не думала, что придет письмо. Показала матери вызов на экзамены, та долго не могла понять, в чем дело, и только прочитав черные печатные буквы грифа училища и свою фамилию, заплакала, вытирая фартуком слезы – и от счастья за дочернину жизнь, и от обиды за свою, – будто все уже совершилось и Анна готова в актрисы. Долго пришлось втолковывать, что это еще только вызов.

      Отец почесал затылок и хмуро бросил:

      – Я те покажу артистку. Отца позорить. Мало тебе клуба вон…

      Однако повздыхал, глядя, как собирается Анна, потом подтянул штаны и пошел к соседке отметить событие.

      Провожала в город ее одна мать. С Панкой они простились накануне. Подружка даже немного позавидовала, но потом весело протараторила