На краю географии. Владимир Маркман

притихли. Он был совсем ребенок – ну, лет тринадцать, не больше. Что же это он мог совершить? А шёл гордо, запрокинув голову, руки назад, как настоящий преступник.

      Женщина снаружи не унималась. Поезд тронулся, и её крики остались позади. Полосатики о чем-то говорили вполголоса, посмеиваясь. Наконец один из них ленивым блатным голосом заговорил:

      – Витенька, а Витенька?

      – Чего, – отозвался детский задорный голос из камеры малолеток.

      – Витенька, ты знаешь, кто здесь едет? – продолжал полосатик таким тоном, будто собирался сообщить, что он – Красная Шапочка и принес пирожки.

      – Нет, не знаю, по-прежнему задорно отвечал Витенька.

      – Здесь сидят полосатики, – сказал зэк, подражая интонации воспитательницы детского сада.

      Витенька ничего не ответил.

      – Витенька, – елейно продолжал полосатик, – а хотел бы ты попасть к нам в камеру?

      – Хотел бы, – ответил Витенька.

      Звериный хриплый рев вырвался из двух с половиной десятков глоток.

      – У-у-у, – надрывались они, хлопая в ладоши и сладостно матерясь. – Эх, хоть на пяток бы минут его сюда! О-о-о, Витенька! Ух, сейчас бы… А-а-а!

      – Вот, тридцать пять мне, – сказал Серёга, – а 16 уже отсидел. Еще 10 впереди. Свободы совсем не видел. Уморят меня здесь, не выйду живым.

      – За что тебя последний раз судили? – спросил я.

      – За убийство. Хотели вышку дать, это у меня не первое. Да судьям взятку сунули. Пятнадцать лет дали. А ты за что?

      – За политику, – ответил я.

      – Да? – Серёга удивился. – А почему тебя с уголовниками везут?

      – По 190-й содержат сейчас с уголовниками, – ответил я.

      – Да-да, – подтвердил его приятель. – У нас в лагере сидел один. И религиозников сейчас тоже в уголовные лагеря сажают.

      – Ну и дела, – сказал Серёга. – Я в лагерях-то почти не бывал, все по тюрьмам. Уж и не знаю, что на свете творится. Давно их отделили, а потом вообще политических не встречал.

      На очередной остановке вывели этап и в отсеках стало немного просторнее. Зэки устали за двое суток от крика, драк и вагонной качки и постепенно стали умолкать. Но в одной из камер какой-то зэк не унимался.

      – Каспар, – обратился он к охраннику-узбеку с таким узбекским акцентом, что невозможно было отличить, кто узбек – конвойный или зэк.

      – Я не Каспар, – грозно отвечал охранник. – Наручники надену.

      – Каспар, – упрямо повторял зэк, – покажи жопу.

      – Наручники надену, – огрызался охранник.

      – На жопу, что ли? – спросил зэк.

      Другие зэки присоединились к забаве и стали наперебой, передразнивая узбекский акцент, уговаривать конвойного снять штаны и показать жопу. Конвойный орал и хватался за пистолет, но ничего не помогало.

      – Какой красивый жоп у тэбэ, Каспар, – говорил зэк. – Дай воткнуть разочек, люблю тэбэ, хороший.

      Но и это надоело, вагон совсем было затих и вдруг… В Столыпин зашел милиционер. Не конвойный, нет, а просто милиционер, в голубой форме, который следит за порядком в городе.