Там, где меня нет. Евгения Козачок

подменной в почтовом отделении служить. Спать всегда хотелось до онемения. Выдержала.

      В 75 лет – отдых и хобби. А детки, слава Богу, окончили университеты, институты. Работой довольны. У них и своя ребятня подрастает.

      А только у старшей дочери Ольги, нет детей. С мужем живут ладненько, в согласии, доброте и понимании. По сорок лет уже, а детей нет.

      Оля, в детстве была молчаливая. В разговоры-рассказы не бросалась. Спросишь: «Может что болит?»

      – Нет.

      – Пойди, поиграй. К подругам сходи.

      – Не хочу.

      Да и подруг близких не было. А с мальчишками вообще отказывалась разговаривать. И только на последнем курсе Университета вышла замуж за Антона

      Когда отца не стало, дети наперебой зовут к себе жить. В гостях бываю, а навсегда не могу. Укоренилась, как старое дерево, ни пересадить, ни выкорчевать. Умрет.

      Да и подружки еще не все ушли в мир иной. Без них никак, это же источник памяти и оплот дружбы.

      С Екатериной и в магазин, и в пенсионный сходили. Почаевничали. Обменялись поселковой информацией, и разошлись до вечерней встречи у телевизора.

      А телевизор-то ни в нынешний вечер, ни через полгода так и не пришлось посмотреть.

      Вспомнила, что обещала женщине из соседнего дома отдать вещи дочерей. Взобралась по лестнице к антресоли, чтобы снять картонные коробки с одеждой. Передвигая их, услышала, как что-то упало. Это была коробка от детских сандалий. Открыв, увидела толстый, узкий блокнот – дневник Оли, о существовании которого не только не знала, но и предположить не могла, что кто-то из моих детей ведет дневник.

      Не знала до этого дня, не знать бы о нем до конца дней моих. Его содержание было шокирующим!!!

      Сказать, что я онемела, значить ничего не сказать. У меня каждый атом каждой клеточки организма прекратил движение. Бренное мое тело не двигалось, не мыслило, не существовало. Буквы сливались, строчки расползались, портрет молодого мужчины, нарисованный Олей, виделся в тумане. Все, о чем читала до и после этой страницы, в один миг стерлось из памяти. Извилины мозга распрямились и остались без информации. Только одна закрутилась в жесткую, болезненную, раскаленную спираль, превратив мою голову в расплавленную вулканическую магму. Словесное эхо стучало в виски:

      «Мама, сегодня меня не станет. Я не могу больше жить, дышать, ходить. Я просто не могу видеть людей, слышать их голоса, видеть улыбки, чье то счастье. Мамочка, родная, меня изнасиловал мужчина. Купив хлеб, шла мимо соседнего дома. На скамейке сидел мужчина. Было еще светло, и я, не боясь, прошла мимо. Вдруг почувствовала удар по голове, кто-то закрыл рот рукой и потащил в подвал. Пыталась вырваться, кричать, но он пьяный с вытаращенными глазами шипел мне: «Замолчи, а то убью». И натягивал мне на голову платье. Вероятно, потеряла сознание, потому что дальше ничего не помню. Ощутила боль, холод, ног и рук не чувствовала, будто это не я. В подвале сыро, грязно, мерзко. И на сердце также мерзко, только во стократ гаже. В подвале темно, на улице немного светлее. Дома никто не заметил, в какое время я пришла домой потому, что сразу же направилась в ванную. Я страдала, но никто этого не видел. По ночам плакала, но никто не слышал и не догадывался, почему плачу и где мое новое платье. А его, изорванное и грязное, пришлось выбросить. Сердце сжалось в комочек, а душа (я теперь знаю где она) так болела, что сил не было противостоять ей. Меня только спросили:

      «Почему грустная?», и ушли по своим комнатам спать. А я боялась рассказать кому-либо из вас об этом ужасе. Не знала, что делать в таких случаях.

      В школе не была несколько дней, ссылаясь на головную боль. Не могла я быть там. Ведь все равно ничего не слышала, не видела, не понимала. Была только одна мысль: «Найти, убить. И самой не жить!» Даже носила с собой нож, самый маленький из набора. Но нигде его не видела. И все-таки он появился. Стоял с парнями около магазина и хвастался, что прекрасно устроился на работу в Симферополе на приборостроительный завод, что у него все хорошо. Боялась, что узнает. Не узнал. Жаль, что был не один, подошла бы и ударила. Но я ведь маленькая, не смогла. Запомнила лицо. Дома нарисовала.

      Мамочка, как ты могла не заметить, что мне плохо, что я изменилась? Мне страшно, больно, стыдно, а ты ничего не видела! Мамочка, родная моя, умоляю, найди этого Славку и плюнь ему в лицо. Ты ведь тоже не сможешь его победить. Найдешь по портрету.

      Сестричка и братики простите и вы меня, что не поделилась с вами своей бедой. Пожалуйста, никому ничего не рассказывайте обо мне. Оля».

      Дату и год не указала. Да они и без надобности. Я четко вспомнила крик Ани ночью: «Мама, Оля не дышит!» Скорая помощь, реанимация, психолог и три месяца летних каникул невыхода Оли из дома.

      Ну, почему врачи мне ничего не сказали? Тоже не знали? Они ограничились объяснением: «Переходной возраст, депрессия, все наладится».

      Господи! Оля права. Как я могла не почувствовать, что моей кровинушке плохо, нестерпимо больно, морально унизительно, гадко, и то, что девочка моя потеряла веру в меня, своих близких. Пережила и простила (а может, и не простила) невнимание родных ей людей.

      И