Самые страшные войска. Александр Скутин

боялся замерзнуть (прецеденты у нас бывали). Иногда вдруг на тебя наваливалось сладкое оцепенение, уходила боль, усталость, заботы. Тебя охватывало блаженное состояние и легкое, сладостное головокружение. В таких случаях я рывком встряхивался, боялся, что вот так однажды не очнусь и замерзну. Было и легкое сожаление: а может лучше было б и не просыпаться, чтоб не видеть эту гнусную, мерзкую действительность.

      Холод я бы еще долго терпел, но приспичило на улицу по малой нужде, это от холода бывает такое.

      Никуда не денешься, придется вылезать из-под одеяла, одеваться, идти на улицу. В отличие от зубной боли эта боль сама не пройдет.

      Я быстро сбегал за вагончик, до ближайшей елки, забросал следы от желтых струек снегом и вернулся обратно.

      В обоих кубриках тихо переговаривались, никто уже не притворялся спящим. Расчет верный – раз уж я встал, то растоплю печку, все равно согреться надо. Я открыл топку, стал загружать ее дровами. Сверху полил их соляркой из баночки, чтобы лучше разгорались. Двери в кубрики были закрыты, ребята меня не видели, поэтому они притихли, прислушиваясь к моей возне с печкой.

      Наша печка имела паскудный характер, пока не прогреется дымоход дым идет не в трубу, а обратно, через поддувало в вагончик. Я поджег дрова и дым потянуло в вагончик. Тамбур стал наполняться отвратительной соляровой гарью. Я открыл дверь на улицу, чтобы проветрить.

      – Саня, кто там пришел? – крикнули из кубрика.

      Я среагировал мгновенно (Сейчас вам устрою дешевую жизнь!):

      – Здравия желаю, товарищ полковник! – громко, четко так сказал.

      И прикрыл дверь.

      И моментально в обоих кубриках все вскочили, стали судорожно одеваться, кто-то спрыгнул кому-то на ногу и получил за это в морду, слабо пискнув. Кто-то перепутал ватные штаны, у кого-то запропастилась шапка. Наконец, все оделись, и сели на койках, боясь выглянуть, вдруг комбат еще возле вагончика.

      Я зашел в кубрик, скинул валенки и, довольный собой, растянулся на одеяле. Людям гадость – на сердце радость. Не хотели печку топить!

      – Саня, где комбат? – спросили меня осторожно, негромко и с оглядкой.

      – Пошел к другому вагончику.

      – А ты чего завалился? Он ведь вернуться может, давай по быстрому на камбуз, там поди уже завтрак готов.

      – Да забил я на комбата!

      – Ты чо, оборзел вконец?

      – А что, не видно!

      Они уже ничего не понимали, а я невозмутимо лежал, про себя наслаждаясь ситуацией.

      И тут в окошко ребята увидели, что с камбуза идет какой-то салага с чайником в руке.

      – Эй ты, дух, – крикнули ему, – иди сюда!

      – Чего? – спросил он, подойдя.

      – Где комбат?

      – Какой комбат?

      – Ну, только что от нашего вагончика к вашему отошел.

      – Да нет никакого комбата, ни в нашем вагончике, ни на улице, вы что, охренели, в натуре!

      Воздух содрогнулся от страшного мата, которым вся дурколонна крыла меня в течение пяти минут. А через пять минут