Под солнцем и богом. Хаим Калин

ей оставалось считанные месяцы. И хотя, выходя из забытья, она не раз просила меня вмешаться, пока дядя Саша сидел, я ничего реального предпринять не мог. Не знал даже, в чем конкретно его обвиняют.

      – Н-да… – изрек отпрыск, после чего семья Куницыных некоторое время молчала. И стар и млад испытывали одинаковое, хоть и вкравшееся независимо друг от друга чувство: почему так мерзко скрипит сегодня снег, притом что, по обыкновению, его хруст бодрит и радует? Хрустофобию первым преодолел глава дома.

      – Когда дядя Саша, по выходе из тюрьмы, приехал к маме попрощаться, он посвятил нас во все подробности этого от начала и до конца сфальсифицированного дела. Возмутившись, я по своим каналам снесся с прокуратурой, но «слив» ничего хорошего не сулил. Обвинение намеревалось потребовать тринадцати лет строгого режима, что означало: признав виновным, его приговорят не менее, чем к одиннадцати. Оттуда и нашептали: директора лоббирует секретарь ЦК КПСС Долгих. При такой расстановке оставалось единственное: пойти к Андропову и, изложив суть дела, упросить вмешаться. Лишь он мог предотвратить самосуд. Но, зная, что закулисных игр Юрий Владимирович неизменно сторонится, идти к нему смысла я не видел. И сказать честно, мысленно с дядей Сашей я тогда попрощался. Ведь не секрет: праведники в лагере не выживают. Даже мама понимала это, зная, насколько от природы раним и беззащитен ее брат.

      Последние мамины дни мне не забыть, пока начертано дышать и думать. Мама походила на почерневший скелет, из которого недуг выскоблил все живое, заполнив пустоты болью. На моих глазах боль догрызала призрак, который почти не шевелился, зато маялся, не переставая…

      – Батя!

      – Прости, сын, развезло! Соберусь… сейчас… вот… На последнем выдохе – откуда только взялось – мама изъеденными до пор губами прошептала. Пожирая взором артикуляцию, уловил: «Сашу спаси…».

      – Спасу! – безрассудно выпалил я, цепляясь зубами за шестеренки агонии.

      – Поклянись… – последнее, что разобрал.

      – Клянусь, милая, спасу!

      Через минуту ее не стало. Ушла… так ярко, в диких муках, навсегда… В моей жизни, Витек, – протер рукавом глаза генерал, – бывало всякое, по совокупности и десяток судеб затмит. Ухаживай не ухаживай за моей могилой, убежден, покров будет буйным. Когда бурьян, а когда ромашки, но чаще тюльпаны черные. Но то, что я испытал в ее последний миг, расшвыряло и обесценило все мои стенания и муки, которые изведал, пережил. Мне как бы приоткрылась формула чистоты. Я заглянул туда, где зарождается рассвет, жертвуют и любят, благодетельствуют и никогда не предают, без чего людская общность, как святое писание без Бога…

      Алексей Куницын замолчал и, чуть замедлив шаг, мысленно раскручивал последний скат своей истории-сюжета, существовавший пока лишь в эскизе. Внемля, что история легла и замутила искренностью не только сына, но и его