Неразменный рубль: Повести и рассказы. Николай Лесков

в эпоху моего рассказа. Вопросы, занимающие нас теперь, тогда еще не поднимались, и во множестве голов свободно и властно господствовал романтизм, господствовал, не предчувствуя приближения новых направлений, которые заявят свои права на русского человека и которые русский человек, известного развития, примет, как он принимает все, то есть не совсем искренно, но горячо, с аффектациею и с пересолом. Тогда еще мужчины не стыдились говорить о чувствах высокого и прекрасного, а женщины любили идеальных героев, слушали соловьев, свиставших в густых кустах цветущей сирени, и всласть заслушивались турухтанов, таскавших их под руку по темным аллеям и разрешавших с ними мудрые задачи святой любви.

      Мы пробыли с Челновским в саду до двенадцати часов, много хорошего слышали и о высоком и о святой любви и с удовольствием улеглись в наши постели. Огонь у нас был уже погашен; но мы еще не спали и лежа сообщали друг другу свои вечерние впечатления. Ночь была во всем своем величии, и соловей под самым окном громко щелкал и заливался своею страстною песнью. Мы уже собирались пожелать друг другу покойной ночи, как вдруг из-за забора, отделявшего от улицы садик, в который выходило окно нашей спальни, кто-то крикнул: «Ребята!»

      – Это – Овцебык, – сказал Челновский, быстро подняв голову с подушки.

      Мне показалось, что он ошибся.

      – Нет, это Овцебык, – настаивал Челновский и, встав с постели, высунулся в окно. Все было тихо.

      – Ребята! – опять крикнул под забором тот же самый голос.

      – Овцебык! – окликнул Челновский.

      – Я.

      – Иди же.

      – Ворота заперты.

      – Постучись.

      – Зачем будить. Я только хотел узнать, не спите ли?

      За забором послышалось несколько тяжелых движений, и вслед за тем Василий Петрович, как куль с землею, упал в садик.

      – Экой чертушко! – сказал Челновский, смеясь и смотря, как Василий Петрович поднимался с земли и пробирался к окну сквозь густые кусты акации и сирени.

      – Здравствуйте! – весело проговорил Овцебык, показавшись в окне.

      Челновский отставил от окна столик с туалетными принадлежностями, и Василий Петрович перенес сначала одну из своих ног, потом сел верхом на подоконник, потом перенес другую ногу и наконец совсем явился в комнате.

      – Ух! уморился, – проговорил он, снял свое пальто и подал нам руки.

      – Сколько верст отмахал? – спросил его Челновский, ложась снова в свою постель.

      – В Погодове был.

      – У дворника?

      – У дворника.

      – Есть будешь?

      – Если есть что, так буду.

      – Побуди мальчика!

      – Ну его, сопатого!

      – Отчего?

      – Пусть спит.

      – Да что ты юродствуешь? – Челновский громко крикнул: – Моисей!

      – Не буди, говорю тебе: пусть спит.

      – Ну, а я не найду, чем тебя кормить.

      – И не надо.

      – Да ведь ты есть хочешь?

      – Не надо, говорю; я вот что, братцы…

      – Что,