.

тно. Поэтому все появлявшиеся до сих пор заметки полковника Турбина всегда бывали очень интересны; ныне же вышедшая его книжка еще более полна этого интереса, так как в ней собраны очерки и картины краев отдаленных и малоизвестных. Это картины «страны изгнания», то есть Сибири.

      О Сибири писано немало, хотя и не особенно много; но то, что написано о ней полковником Турбиным, так непосредственно и своеобычно характеризует этот далекий край, что книжечка его никак не может быть лишнею для того, кто желал бы познакомиться с бытовою жизнью в «стране изгнания». Рекомендуя с этой стороны упомянутую книжку, мы, конечно, не затруднились бы указать на обилие хороших замечаний автора об устройстве сибирского хозяйства и проч., но всех этих заметок не перечислишь, да и в одном беглом перечне их нет никакой пользы. Для того чтобы ознакомить читателя с интересной и необыкновенно легко читаемой книжкой г. Турбина, гораздо лучше привести из нее небольшие, но очень живые сцены, яркие картинки, которые могут служить образцом мастерства автора рассказывать с задушевною безыскусственностью и простотою. Не затрудняясь особенно тщательным выбором, берем три встречи полковника Турбина: 1) с каторжным бродягою, 2) с ссыльным поляком и 3) с добровольными переселенцами.

      Встреча с каторжным бродягой произошла в селе Завододуховском, где полковник переменял лошадей и сварил себе раков и ел их. Вот как он рассказывает об этой встрече:

      «Бряцанье цепи прервало мое гастрономическое наслаждение.

      – Хозяин, что это такое?

      – А надо быть, бродягу ведут.

      Я выглянул в окно. Перед домом стоял рослый детина, с окладистою светло-русою бородой, в ножных кандалах, одетый в плохой побуревший армяк и стоптанные бродни, и при нем, в виде конвойного, дряхлый старичок десятский с палочкою.

      – Подайте Христа ради! – проговорил бродяга.

      Хозяин подал большой кусок пшеничного хлеба.

      – Здравствуй, братец! – сказал я.

      – Здравия желаю, ваше высокоблагородие.

      – Ты какой губернии?

      – Херсонской.

      – Отчего же так чисто говоришь по-русски?

      – Да я только родился в Херсонской губернии, а у меня отец и мать были русские.

      – Ты, верно, из солдат?

      – Точно так, ваше высокоблагородие.

      – Где служил?

      – В N кирасирском полку, ваше высокоблагородие.

      – Имени не скрываешь?

      – Никак нет, ваше высокоблагородие: Семен Васильев Скляров.

      – За что же ты попал сюда?

      – Долго рассказывать, ваше высокоблагородие.

      Вот рассказ Семена Склярова, с которым мне еще раз пришлось встретиться:

      – Служил я, ваше высокоблагородие, как уже докладывал, в N полку. Характер у меня, то есть, самый неподходящий: не уважил я раз вахмистру – тот ротмистру; расправа в то время была известно какая; я заартачился, до грубости дошел большой; ну, под суд отдали; прошел полторы тысячи и попал в арестантскую роту.

      – А потом?

      – Потом, ваше высокоблагородие, не мог потрафить в арестантской роте.

      – И что же?

      – Да ничего. Попал под суд, прогнали скрозь строй, лишен солдатского звания и сослан в каторжную работу в Александровский винокуренный завод; оттуда бежал, пойман, наказан плетьми, с постановлением литеры Б. ниже локтя, с назначением в Петровский железный завод, откуда бежал вторично и добровольно явился в Омутинской волости.

      – И не добровольно, а поймали, – вмешался десятский.

      – Почтенный старичок, где же поймали? Как бы я хотел уйти, нечто ты укараулишь? Смотри.

      Скляров тряхнул ногою, и деревенские кандалы слетели.

      – Ты это видишь? То-то же!

      – Куда же ты пробирался?

      – Да куда глаза глядят. Мы, бродяги, все больше так ходим. А что, ваше высокоблагородие, об манифесте ничего не слышно?

      – О каком манифесте?

      – Да вот памятник в Новгороде открывают, так по этому случаю?

      Слухи и толки о манифесте по случаю открытия новгородского памятника в Сибири были повсеместны, и бродяги сильно на него рассчитывали.

      Сноски