Страж её сердца. Оливия Штерн

там вопила эта дрянь двуликая?

      Горчичный проулок, три. Пастырь не простит. Он человек.

      Разве может быть у двуликой брат человеком?

      Мариус хмыкнул и уже было двинулся дальше. А перед глазами совершенно некстати всплыло перекошенное бледное лицо девки, которой к вечеру отрубят руки. Она не лгала. Так нельзя лгать. И даже не за себя просила, не умоляла оставить ей ее тощие грязные руки.

      Как его там зовут, этого брата? Тиб… Тиберий? Нет, Тибери́к.

      Он вздохнул и свернул-таки в проулок.

      Дома здесь напоминали узкие полки в архивах Надзора. Некрашеные, старые, кое-где подгнившие. Окна завешены пыльными тряпками. Мариус много раз хаживал мимо этого проулка, но никогда не обращал внимания, что почти в центре города существует такая вот червоточина. Поискал глазами цифру «три» на облупившейся и утратившей цвет двери. Крошечное оконце со старательно вымытым – о чудо! – стеклом и веселенькой синей занавеской.

      Ну что ж, поглядим.

      Мариус решительно постучал. С той стороны была тишина.

      Он даже улыбнулся. Зачем врала? Плела какую-то чушь про брата, запертого в доме. Надеялась выторговать помилование?

      – Кто там? – раздался едва слышный голос.

      Улыбка так и застыла на губах. Все же правда…

      – Это ты, Тиберик? – громко спросил Мариус.

      – Я, – донеслось из-за двери. – А вы кто?

      – Откроешь мне?

      – Нет. – Голосок был тоненький, ломкий. – Алечка меня вечером заперла и ушла. И до сих пор не вернулась.

      И вряд ли уже вернется.

      Никто не будет с ней возиться, отрубив руки. Тут либо родня должна лекаря привести, либо сам вор найти в себе силы перевязать раны. Двуликая же, скорее всего, быстро умрет от боли и кровопотери.

      – Кто это – Алечка? – все же спросил Мариус.

      – Сестричка.

      – Открой, – вздохнул устало, – она вряд ли вернется.

      – Я же сказал, не могу. Дверь заперта, – и всхлипнул.

      – Тогда отойди подальше. – Этот детский всхлип отчего-то резанул по нервам.

      Мариус выждал секунду, а потом высадил хлипкую дверь ударом ноги. И застыл на пороге.

      Нет, он, конечно, многое повидал за тридцать лет своей жизни. Но, пожалуй, впервые столкнулся с такой чистой и опрятной нищетой.

      Комнатка была крошечной. Мебель отсутствовала. В углу лежал соломенный тюфяк, аккуратно застеленный старым одеялом. В другом углу стопочкой стояли несколько тарелок и одна большая кружка. А на узком подоконнике, крагхов хвост, красовалась маленькая вазочка с белой розой.

      И посреди этого нищенского великолепия стоял мальчик лет пяти, одетый тепло и аккуратно, в потрепанных, но целых башмачках, в чистой рубашке и курточке. Одежда мальчика выглядела куда лучше, чем лохмотья той двуликой.

      Но самое главное было то, что малыша не коснулось проклятие двуликости. Девка не соврала.

      Тиберик поднял на Мариуса голубые, огромные, как плошки, глаза и спросил:

      – Дядя,