Марсель Дюшан. Беседы с Пьером Кабанном. Пьер Кабанн

я себя. Я всегда задавался множеством «Почему?», и от вопрошания шли сомнения – сомнения во всем. В конце концов я досомневался до того, что в 1923 году сказал себе: «Всё и так отлично». Но не бросил всё на следующий же день, – наоборот. Оставив в Америке незаконченное «Большое стекло», я вернулся во Францию. Там со мной произошло множество перемен. В 1927-м, кажется, я женился; жизнь взяла верх. Восемь лет я проработал над этой штукой, которая была желанна и сознательно делалась мною в соответствии с точным планом. И тем не менее – потому-то, возможно, на нее и ушло так много времени, – я не хотел, чтобы она стала выражением некоей внутренней жизни. К несчастью, постепенно я утратил азарт, и «Стекло» перестало меня интересовать. Оно больше меня не трогало; я достаточно провозился с ним и просто остановился – без всякой встряски, без внезапного решения. Я даже не думал об этом.

      Это похоже на поступательный отказ от традиционных средств.

      Так и есть.

      По-моему, тут важно вот что: как известно, вы страстный любитель шахмат…

      Это не так уж важно, хотя и сыграло свою роль.

      Я хотел сказать, что эта страсть становилась особенно сильной, когда вы не занимались живописью.

      Верно.

      И я спрашивал себя: не было ли в эти периоды так, что жесты передвижения в пространстве шахматных фигур порождали воображаемые творения – знаю, вы не любите это слово, – которые имели для вас такую же ценность, как и реальные творения, картины, но в то же время устанавливали в пространстве новые пластические отношения?

      В каком-то смысле да. Шахматная партия – это вещь зрительная, пластическая, и если она не является геометрической в смысле статики, то уж точно является своего рода механикой, так как движется. Это рисунок, это механическая реальность. Красивы не фигуры сами по себе и не форма конкретного набора шахмат; красиво – если только это слово тут подходит – движение. В таком же смысле можно говорить, например, о механике какой-нибудь работы Колдера. В шахматной игре есть в высшей степени прекрасные моменты, касающиеся движения, но отнюдь не зрительные. Воображение движения или жеста – вот что в данном случае создает красоту. Всё разворачивается в сером веществе.

      Иначе говоря, в шахматах есть безосновательная игра форм, противоположная функциональной игре форм в картине?

      Да. Точно. Впрочем, эта игра не так уж и безосновательна: она предполагает выбор…

      Но не предназначение?

      Нет. Никакого социального предназначения. Это принципиально важно.

      Это идеальное произведение искусства?

      Могло бы им быть. И, кроме того, среда шахматистов намного привлекательнее среды художников. Шахматисты – совершенно одержимые, ослепленные, отрешенные от внешнего мира люди. Особого рода сумасшедшие, вроде тех, какими считаются – но чаще всего не являются – художники. Вот это и интересовало меня больше всего. Я очень увлекался шахматами