Куколка. Генри Лайон Олди

Но если взглянуть под непривычным углом, играя пучками, словно кучер – вожжами…

      Фаэтон, такой же, как у графа Мальцова, катил по ухабистым дорогам, время от времени останавливаясь у трактиров: людям в фаэтоне требовались еда и питье. На заднем сиденье, часто сверяясь с бумажной, истрепанной картой, расположился профессор Штильнер – в плаще с пелериной, в старомодной шляпе, с тростью, поставленной рядом. На козлах, вооружась кнутом, погоняла лошадей Эмилия Лукинична, одетая по-мужски. По обочинам тянулись поля, где рядами шли косари, или жницы с серпами. На холмах красовались березовые рощи; иногда – могучие дубравы. Случалось, дорога спускалась к морю, серпантином петляя вокруг скал: серых, местами – пятнистых, поросших лишайником и корявым можжевельником, густо усыпанных птичьими гнездами.

      Вдали белели паруса кораблей, уходя за горизонт.

      Изредка корабль, или встречная карета, или просто всадник на гнедом жеребце резко ускорялись, исчезая из поля зрения. На том месте, где они только что были, оставался зыбкий, радужный тюльпан, сотканный из дрожащего воздуха. Похожий тюльпан, но лаково-черный, оставался за кормой звездолета, совершившего РПТ-маневр. Несмотря на разницу в цвете, радужный тюльпан дышал не меньшей чуждостью окружающему миру, чем его черный собрат.

      Смыкая лепестки, цветок мало-помалу исчезал.

      Там, где он цвел, начинали твориться чудеса – непонятные и неприятные. Серебристые змейки волной уползали с дороги, прячась в кустах. В скалах появлялись россыпи дыр, похожих на ласточкины гнезда, где что-то шевелилось и вздыхало. Из морских волн поднималось гладкое, скользкое тело – вскинув щупальца, оно без плеска вновь уходило на глубину. А в полях, побуждая косарей и жниц к бегству, прорастали шевелящиеся, жадные колосья с острыми, будто иглы, верхушками.

      Тайная струна внутри Лючано отзывалась трепетным звоном, внемля изменениям. Хотелось нырнуть в пенную воду, вслед за лоснящимся гигантом, рухнуть в объятья голодной нивы, погнаться за змейками. Приходилось сдерживать себя и крепче держать пучки, ведущие к ящику с космосом и «Жанеттой» – к ящику, где сон оставался правильным и естественным, насколько правильным может быть сон, не скатываясь к галлюцинациям.

      – Эмилия!..

      – Молчите…

      Пальцы женщины на миг, короткий и безумный, сжались. Ногти прочертили по спине профессора красные полосы. Долгие стоны, вздохи и прочие изъявления страсти не произвели бы на постороннего зрителя такое острое впечатление, как эта мгновенная, будто выстрел, преодолевшая эволюционный барьер с азартом прыгуна, идущего на рекорд, вспышка чувства у сдержанной гематрийки.

      Лючано вздрогнул.

      Возбуждение передалось ему.

      А вокруг, с изнанки космоса, где плавал челнок, по ту сторону «амебы», которая пропитала «Жанетту» насквозь и замерла, не в силах прорвать отсекающее стасис-поле, дышала летним зноем поляна в лесу. Двое людей катались в траве, в цветущих маках – алых, багровых, кровавых, пурпурных; трава прорастала в людях, сплетаясь с буйством плоти, маки цвели в любовниках, проникая в сокровенную