Месть негодяя. Михаил Мамаев

с себя маечки, стали, размахивать над головой, как флагами и танцевали, танцевали, танцевали под Барри Уайта, энергично вертя узкими бедрами и звонко стуча каблучками по мостовой… Потом мы на этой машине поехали в Стамбул. В Одессе проспали паром – паромы тогда ходили два раза в неделю – и решили ехать по суше. Прорвались через границу, где пропускают только румын и молдаван, да и то раз в сто лет. Три года я жил в Турции, делал бизнес. Когда случились неприятности, уходил через грузовой порт. А одного моего товарища, как Филиппа, заставили копать себе могилу в лесу. Только его собирались не расстрелять, а повесить. А сначала изображали, что отрезают по локоть руку. Десантным штык ножом с зазубринами, знаете? Его же собственным штык ножом с личными инициалами. Они ему кожу этими зазубринами рвали. Запугивали. Ломали, в общем.

      – За что? – спросил Виталий.

      – Денег был должен много.

      – Мне тоже приставляли пистолет к голове, – помолчав, сказал Бонч.

      – И мне, – вдруг сказал Володя, как будто только что вспомнил.

      – И мне, – сказала Яна.

      Мы переглянулись, удивленно посмотрели на Яну.

      Яна снова сыграла, что покраснела:

      – Ну, да, а что?

      – А тебе-то чего? – удивился Виталий.

      – Так…

      – Повезло нашему поколению, – сказал Бонч. – Повидали разные времена. Есть, с чем сравнить. Умеем ориентироваться. И ценить жизнь. Когда я учился в киношколе в Польше, у большинства студентов главной темой творчества был суицид. У них там сытая благополучная жизнь. Им не о чем снимать кино… За что тебе приставляли к голове пистолет, Яна?

      Яна молчит, хлопает ресницами.

      – Может, Яна, ты все же выпьешь с нами? – снова спрашивает Виталий.

      – Нет, спасибо, в другой раз, правда. И ко мне сегодня должны из Москвы прилететь.

      – Кто у тебя там прилетает? – заинтересовался Володя. – Кто бы ни прилетел, приглашай к нам за стол.

      У Яны звонит телефон, она торопливо отходит поговорить. Через минуту возвращается попрощаться.

      Виталий и Наташа провожают ее до дороги.

      Вернувшись, Виталий рассказывает несколько еврейских анекдотов. Я люблю еврейские анекдоты, потому что они часто похожи на притчу. А притча – мой любимый жанр.

      Виталий стрижен коротко, как я. И постоянно улыбается. Всего пару раз за весь вечер он забывал о необходимости улыбаться. Тогда его взгляд становился холодным и пустым, как если бы ему когда-то годами молотком ломали пальцы, как Родиону в восьмой серии, и при этом твердили в лицо: «Ты верил в торжество добра и справедливости? Ну, так получи, еврей!»

      С Наташей они нежны и как-то трепетны что ли. Она весь вечер обнимает его, поглаживает по спине, по лысеющей макушке, заглядывает в глаза. Как будто знает, что этот вечно смеющийся зрелый человек может в любой момент соскочить с катушек, и готова сразу его утешить. Ее рука все время у него на плече. А он обнимает ее и гладит. Это так непривычно видеть. Обычно взрослые