Уходит век. Борис Штейн

ли не знать этих слов, если я сам их сочинил, а рота выучила. Выучила то, что ворочалось в моей коротко стриженной голове и сбилось в слова по моей воле. Есть от чего придти в восторг. Меня распирает – нет, не авторское тщеславие – авторское счастье. Но петь я не могу: у меня нет ни голоса, ни музыкального слуха. Я могу только рявкнуть с придыханием припев:

      – Ийэх, соленая вода!

      Но припев как раз сочинил не я, припев был, существовал ранее, как и вся песня «Соленая вода», написанная неизвестными мне законными советскими авторами. Я лишь переделал ее с матросского на курсантский лад. Но факт оставался фактом: я сочинил, а моя рота пела.

      Когда я заболеваю…

      Только не думай, пожалуйста,

      Что это случается часто:

      Я, в общем, здоровый лось!

      Но ежели что, мечтаю:

      Возьму и тебе пожалуюсь,

      Чтоб это пустячное дело

      Тревогой отозвалось.

      Всегда обо мне тревожились:

      Сначала – мама,

      Потом – командир роты,

      Потом – командир корабля.

      А я, как и полагается,

      Отмахивался упрямо

      И время от времени

      Выписывал кренделя.

      Состарилась моя мама.

      Состарилась моя рота.

      Исчезли в тумане юности

      Огни моих кораблей.

      Я – гордый и независимый.

      Но нужно, чтоб кто-то

      Сказал иногда заботливо:

      – Миленький, не болей!

      Мне нравился процесс сочинения стихов: попадание в рифму и попадание в ритм. Природа, обнеся меня музыкальным слухом, не поскупилась на чувство ритма. Сначала я проверял себя: считал слоги, загибая пальцы, потом понял, что никогда не ошибаюсь. Сам процесс представлялся мне окутанным романтической дымкой. Я как бы смотрел на себя со стороны: вот я сижу в опустевшем классе, и шинель непременно накинута на плечи, и на меня сходит с небес вдохновение, и в глубине-то души я подозреваю, что когда-то в этом же самом Петергофе, вот так же, накинув на плечи шинель, сидел юнкер Миша Лермонтов…

      До сих пор не знаю, что больше радует меня в творчестве: результат или процесс?

      Если результат – я мастер.

      Если процесс – я графоман.

      Так что же? Только честно!

      Не знаю. Не знаю, право.

      Само морское дело покрыто романтическим туманом, и чувство это – чувство романтики – воспитывалось и поддерживалось в нас всей системой партийно-политической работы. Никто из нас не задумывался о главном предназначении кораблей, на которых предстояло служить, о предназначении установленных на них орудий, торпедных аппаратов, глубинных бомб. В двадцать лет, даже выполнив стрелковое упражнение из автомата, не задумываешься о жизни и смерти. Романтический ветер сметает подробности. Под черными курсантскими бушлатами ровно бились сердца юношей, ведущих здоровый образ жизни. Но в черной стае случается белая ворона. Нашу белую ворону звали Борей Лукьяновым. Я созрел до новеллы о нем только годам к пятидесяти пяти…

      Где граница серьезности?

      Где, я спрашиваю, должна быть граница