Город, которого нет. Марк Казарновский

весь горел и мне казалось, что все смотрят на меня и на Басю. Но было не так. Все выпили и даже мы попробовали. Напиток был кисловатый и совсем не крепкий. Но оказалось – даже очень крепкий. С непривычки у меня закружилась голова и всё дальнейшее я воспринимал в легком, но прочном тумане.

      Взрослые вели свои крестьянские разговоры. Про скотину, про погоду, конечно. Неожиданно отметили, что ребята попались хорошие, работящие.

      – Да что там, – важно отмечал хозяин, – самого Фогеля сынок у меня на жнейке сидел.

      – Я, я, – важно кивали головой соседи. – Только что этот Фогель так на свинину налегает.

      – Да ты не беспокойся, они все крещенные. Иначе хрен два быть им аптекарями.

      И у меня снова мелькнуло: кто же я. Немец, или прусак, или еврей. Или еврейский немец. Либо русский еврей.

      Потом под патефон соседи с женами стояли и топали ногами. Только я сидел, не в силах отвести свои колени от Басиных.

      Я не помню, как очутился в сарае, где мы спали. И мы снова стояли с Басей, прижавшись друг другу. Я уже догадывался, что нужно делать. Но решиться не мог.

      Неожиданно хозяйка позвала Басю. Мол, телёнок беспокоится, и корова волнуется. Без тебя не обойтись. И хозяйка гордо поведала соседям, что эта городская Баська Резник, дочка ихнего Резника, пользуется у коров такой любовью, что куда там. Молока дают гораздо больше, а уж сливки такие, что сразу можно на рынок везти как сметану.

      – Может, колдунья, – произнёс кто-то, правда, с сомнением.

      – Ха, колдунья. Дак тогда бы всё молоко было бы кислое и коровы давали бы всего ничего.

      – Да, да, фрау Хильда. Ты права, это ежели и колдунья, то побольше бы таких. Да что говорить, евреи, и, всё с умом, да с подходцем еврейским. Вот поэтому их поляки так не любят. Они все в нищете, а евреи, что у нас, в Пруссии, все в шоколаде. То-то же.

      И хозяин предложил выпить по последней. Я же, немецкий католик еврейского происхождения, спал сном очень влюблённого мальчика. В общем хорошо спал.

      Утром мы, с мешочками честно заработанной сельской продукции, ехали в город. Серый шёл грустно, как будто знал, что получил от меня последний ломать душистого хлеба с солью. А Бася осталось ещё на неделю. Нужно было успокаивать то теленка, то его маму, корову Ладду.

      Мы, правда договорились, что я приду к Басе, к Резникам обязательно.

      – Я приду, Бася, на всю жизнь, – шептал я, замирая от желания, любви и грусти. Будто чувствовал, что на всю жизнь я не приду.

      Так и осталась у меня тоска по женщине, я потерял её там, в моём Кёнигсберге.

      Прошло несколько послевоенных лет. Я освободился, пройдя, считаю, многие круги ада. Но вот недавно взял билет и поехал в город, которого нет. На вокзальной площади я взял авто, и мы быстро доехали до Янтарного, бывшего Пиллау. А оттуда до фермы, где мы работали, рукой подать.

      Но фермы – не было. И я никак не мог в грудах битого кирпича среди оставшихся фундаментов, в бурьяне, в крапиве, полыни и лопухах найти дома и постройки фермы. Всё было разрушено.