Золотой иероглиф. Дмитрий Дубинин

наш японский компаньон Такэути, который не меньше того же Игоря уважал «огненную воду» сибирского разлива… Если бы не Ленка, то и я, пожалуй, остался бы в центре «Сибирь-Хоккайдо» до тех пор, пока на столе не кончилось бы горючее, но я полагал, что в доме переводчицы меня ждет куда более интересная программа. И я не ошибся.

      Вот только какой кретин придумал, чтобы вслед за вечером наступало утро?

      Купив полбулки хлеба, я направился домой. Подойдя к двери, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Толкнул дверь и увидел, что Таня, вроде бы, немного пришла в себя: стала распаковывать сумку, поставила чайник…

      – Как же теперь быть без заначки? – безнадежно спросила Таня, когда мы сели пить чай.

      Я не преминул напомнить, что номера купюр догадался переписать, и что если кто попытается потратить или поменять наши банкноты, то неминуемо спалится.

      – Ну конечно, ведь это была моя идея, – заявила Танька. – Сам-то ты не догадался бы это сделать.

      Я промолчал, помня слова бессмертного Ходжи Насреддина: «Кто спорит с женщиной, тот сокращает свое долголетие».

      – Надеюсь, больше ничего они не утащили? – произнесла Таня, когда мы закончили чаевничать.

      – Вроде бы, нет. Только трубку эту японскую найти не смог – она вроде уже давно куда-то задевалась. Ты бы пошарила в своих безделушках…

      – В «безделушках», – фыркнула Татьяна, открывая дверь в ванную, вернее, в совмещенный санузел. – Ну никакой памяти нет у тебя, Маскаев! И вообще – это у тебя безделушки, вроде этих дурацких якорей, а у меня…

      Таня зажгла там свет, и в квартире повисла глубокая тишина. И, как я сразу понял, зловещая.

      И не ошибся. Через секунду Таня повернулась ко мне с ужасным выражением лица, ее голубые глаза стали свинцово-серыми, как грозовые тучи, что мечут молнии по шалопутным бесам.

      – Это что? – свистящим шепотом произнесла она. У меня мгновенно пересохло в горле. Идиот! Какой я все-таки идиот!

      Таня брезгливо, двумя пальчиками, держала мой носовой платок, который я каким-то уму непостижимым образом умудрился обронить на пол ванной. Платок был перемазан чем-то коричневато-алым, но это была отнюдь не краска фирмы «Коршун» или даже «Токида-С», это были пятна губной помады, при этом такого цвета, который Таньке, от рождения почти нордической блондинке, даже в кошмарном сне не пришло бы в голову испробовать на себе.

      А кроме помады – чужой, платок содержал еще и следы спермы – моей, в чем Танька смогла бы убедиться, если бы вздумала провести экспертизу.

      – Значит, у Сашки Попова ночевал. – В голосе Татьяны звучал неописуемый гнев. – Ты, козел, всю ночь с кем-то трахался (глагол она впервые на моей памяти употребила другой), а я сидела связанная, с твоими вонючими штанами на лице и голос срывала, пытаясь хоть что-нибудь крикнуть… Ох и сволочь же ты, Маскаев! Сволочью был, сволочью и остался. Убирайся из моего дома, поддонок.

      Я готов был поклясться, что Таньку разозлил не столько факт моего похода «налево» после долгого затишья, сколько то обстоятельство, что