Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее. Эфраим Баух

среди которых проступают полыньи голубых небесных вод, кажется отчужденно прекрасным и влекущим вопреки настороженно замершему во плоти инстинкту самосохранения – переходом в иные, летейские поля, в иной ожидающий нас мир.

      И миг этот с такой легкостью и естественностью приобщается к редким, лучшим, глубочайшим мгновениям долго прожитой жизни…

      Воды многие –

      Чад прибоя, примусный гул плитчатых волн. Чернь. Червление. Ветошь, обдающая камни пеной, вмиг набирает лунный свет, озаряет песчаный откос и падает на него высыхающими клочьями.

      Опять на миг и навечно в беге моей жизни рождается миф плетется из мелочей, протягивается через тысячелетия, чтоб вновь – который раз – никем не схваченная, не закрепленная в словах – истерлась из памяти повесть, втягивающая в себя были, идущие по воде с низовым ветром с Ионического моря, с великой Дельты, с Крита и Родоса, Олимпа и Трапезунда, с Капри, с дальних Ницц и Венеций стоящих так легко и забвенно на большой и плоской средиземной воде Всю суматоху минут и тысячелетий, бормотание дряхлых цивилизаций и клокастый дым отошедших эскадр, замыслы, подавленные в зародыше, и безумие, поворачивающее мир, как корабль, попавший в шторм и потерявший управление, весь мусор и бранчливость голосов, всю дремучую плесень времени несет к этому берегу долгая средиземная волна, aqua mediterrana.

      Волны впопыхах срываются с источенных скал – как что-то забыли. Торопь и оторопь.

      Мы шли вдоль моря, уходили, вопреки

      своему желанию, в беспамятство пустынь

      на целое поколение,

      нас окружали розы и тернии,

      которые не мы растили,

      ибо все выращенное нами было из памяти,

      более похожей на фата-моргану

      и потому не исчезающей из сознания

      человечества.

      Великие реки, уроженки Запада, текли

      под азийскими ветрами,

      мелея в меловых берегах,

      и море сгущало их в пену,

      в молоко, створаживающееся в семя жизни,

      в нашу плоть,

      и известь, выпадавшая в осадок и возносимая

      ветрами, сгущалась в наши кости.

      Море, всасывающее в свою ненасытную утробу

      целые народы, растворяющее их в глубине,

      чужбине своей, беспамятстве своем,

      хранило нас в день тяжкого солнца,

      в день невероятной слабости нашей,

      хранило от пчел пустыни, мелких, как их укус,

      несущий неотвратимую смерть.

      Ночь пустыни, как тёмная вода, обливает внезапным холодом, захватывая дух. Ночная вода – родниковый сон. Вибрирует, льется источник, ключ к жизни, вечное чудо пустыни.

      Волосяная струйка воды – нить этой жизни в отличие от мертвой струйки в песочных часах Египта.

      Бурдюк – водяные часы Времени.

      Тонкострунная музыка воды – в редких оазисах Синая.

      Est in arundineos modulator musica ripis – есть музыкальная стройность в прибрежных тростниках… Мелодия начала свободы.

      После перехода через Тростниковое