Баушкины сказки. Татьяна Юрьевна Чурус

голова, не хвост кой, – так Марина та засела на полати и не кажет носу на белый свет, всё об ём убивается. А сама день ото дня толь краше д’ пышнее становится, потому палец об палец не бьет: ест да пьет, да наряды на подушких-перинах мнет. Голова-т много добра для ей припас: пей-гуляй, мол, моя Маринушка! Мужуки-т, почитай что полсела, сохнут по ей, д’ всё более, сказ’вали, по добру по ейному – а она сладко жрет-пьет, что опара какая прет, д’ глотку дерет: и на кого ты оставил, мол, мене, сокол мой! Мужуки д’ парубки в окны заглядом загляд’вают на Марину-т на пышнотелую д’ толь пускают слюну, потому не выманишь ей с-под замка пудового, что на плоть свою саморучно повесила: засела что сыч и не кажет лыч. ’От один деньжищами ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе золотом – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек золотил, никой не вызолотит. ’От другой мужскою силою ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе поцалуями-милуями сладкими – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек миловал, никой не вымилует. ’От третий ласкими ей выманивал: мол, коль ляжешь со мною, Маринушка, осыплю тобе словесами нежными – та ни в какую: мол, так, как ей муженек-покойничек славил, никой не выславит.

      А Прокопу-т и выманить нечем Маринушку, потому ни деньжищ большущих, ни силушки мужской, ни словес ласковых не сыщешь, хушь сыском сыскавай. ’От и удумал пожалится Анисье-золотку: так, мол, и так, Анисьюшка, пропадаю по ей пропадом, по Марине по слакомой. Изморила, мол, мене, подлая, подмогни, мол, сладить с ей, золотко, подсоби подмять под собе белотелую. А Анисья ему: д’ не велико дело подмять под собе белое тело, д’ толь на кой она тобе, Марина-т самая, ты ’он луньше возьми за собе свою суседушку, молодушку – и ворожить не надоть, сама пойдет. Прокоп ин дивится: и всё-т про всё ведает, и про Галину вызнала, ’от ить лишенько! Так она, Галина-т самая, ноженьку приволакивает – эт’ Прокоп Анисьюшке-т. А Анисья: зато душою чистая. А Прокопу хушь в лоб, хушь по лбу: хочу Марину, мол, кричит! А сам уж и мнит, как станет наминать тело ейно белое, как войдет в плоть ейну пышную! А Анисья: не стану ворожить! А Прокоп: ах, мол, так, ну гляди, поплачешь ишшо!

      А Анисья уж наперед всё про всё ведает: и как ноченькой темною Прокоп – пустой лоб! – что тать кой подкрадется к ихному табору, как Анисью-золотко высмотрит, как посодит ей в мешок, в коем сало пер торговать, как на телегу положит той мешок, как крикнет зычным голосом: н-но, родимые! – и будет таков! Всё про всё ведала, потому весь вечер ластилась то к Боянушку, то к дедушку – старому цыгану. А после пела по-цыганьему уж такую песню душевную, что, сказ’вают, цыганы рыдали ревмя, как есть, всем табором.

      И ’от тряслась она в телеге, душенька бесприютная, без роду без племени, д’ тихохонько плакала…

      И приставал Прокоп ко селу ко большущему, и сымал мешок с телеги, и вносил в хату, и веревки на ём развяз’вал, и винился пред Анисьюшкой за все злодеяния, потому, мол, бес попутал, Анисьюшка, его воля вела. И пошли они сейчас до Марины –