Восемь лет до весны. Владимир Колычев

его справа, с той стороны, где у него не было глаза. Врезал с размаха, не опасаясь ответной реакции.

      Этот субъект действительно прозевал удар из-за своей ущербности. А бил я достаточно мощно, да и кулак мой угодил точно в переносицу.

      Я помнил, как было с Жариком, и сейчас собирался идти на добивание, но тюремный орел вдруг повесил клюв и опустил крылья. Сознание он не потерял, но покачал отбитой головой и беспомощно сполз со стола.

      Парень с пятаком вскочил и собрался меня ударить.

      Я схватил матрас, упавший на меня, отступил на шаг назад, взглянул на врага и сказал:

      – Это тебе за суку!

      Нога моя коснулась никем не занятой шконки. Я бросил на нее матрас. Но боевую стойку принимать не стал. Это бесполезно, если на меня набросятся толпой.

      – А кто ты такой? – спросил коренастый крепыш с лысой, отполированной до блеска головой.

      Он слегка приподнял руку и придержал свинорылого типа, который все никак не решался атаковать меня.

      – Да чего ты спрашиваешь? – прохрипел паханчик. – Мочи фраера!

      – Ага, нападай сразу все, по беспределу, – заявил я.

      – А что ты знаешь про беспредел? – осведомился свинорылый пацан.

      – Ну, про сук он знает, – заявил лысый.

      – И про розочки тоже, – добавил я. – Загубленная молодость.

      – А что не так? – Паханчик заметно насторожился.

      – Загубленная молодость коблы, – заявил я и скривил губы.

      Тут, наверное, надо пояснить, что на женских зонах так называют активных лесбиянок.

      На самом деле я не уверен был в своих словах, знал просто, что розы и тюльпаны в тюремной живописи цветут со смыслом. Если тюльпан в колючке, значит, за решеткой бывал уже в шестнадцать лет, если роза в том же соусе, значит, восемнадцать стукнуло в неволе. Просто розы – загубленная молодость, роза с шипами на бедре – пассивная лесбиянка.

      – Кто кобла?! – завопил паханчик и вскочил.

      – Так я же не утверждаю. Но ты можешь с меня спросить прямо сейчас, – проговорил я, вызывая огонь на себя.

      Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.

      – Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.

      – Прогон нужно сделать, спросить.

      – На кого прогон?

      – И на Розочку тоже.

      – На кого? – вскинулся паханчик.

      Но лысый окончательно его добил.

      Он повернулся, рассеянно глянул на него, в раздумье приложил палец ко лбу и проговорил:

      – Ну, с тобой, Розочка, допустим, все ясно, а ты кто будешь? – Пацан расправил плечи и шагнул ко мне.

      Полной уверенности в своих силах в нем не наблюдалось, но желание стать старшим пересиливало опасность, исходящую от меня.

      – Леня меня зовут. Сермягов.

      – А погоняло?

      – Его мне тюрьма даст.

      – Сермягов?.. – Свинорылый тип потер кулаком переносицу и спросил: – Это ты Жарика пописал?

      – Я.

      В камере вдруг стало тихо. Слышно было, как скапывает с трубы вода.

      – Слыхали, –