Похороны Великой Мамы (сборник). Габриэль Гарсия Маркес

ных розовых кустов и пальм террасы с белыми столиками и стульями. Было одиннадцать часов, и жара еще не началась.

      – Лучше поднять стекло, – сказала женщина. – А то у тебя все волосы будут в саже.

      Девочка попыталась, но заржавевшая рама не сдвинулась с места.

      Кроме них, пассажиров в этом простом вагоне третьего класса не было. Дым из паровозной трубы по-прежнему вливался в окошко, и девочка поднялась с места и положила на свое сиденье вещи – пластиковую сумку с едой и обернутый газетой букет цветов. Она пересела на скамейку напротив, подальше от окна, лицом к матери. Обе были в бедном и строгом трауре.

      Девочке было двенадцать лет, и в поезде она ехала впервые. Веки у женщины были в синих прожилках, а ее тело, маленькое, дряблое и бесформенное, облекало платье, скроенное как сутана. Было непохоже, что она мать девочки, – для этого она казалась слишком старой. Она сидела так, словно позвоночник прирос к спинке скамьи, и обеими руками держала на коленях когда-то лакированный, а теперь облезлый портфель. Лицо выражало полное спокойствие, присущее людям, живущим в бедности.

      В двенадцать началась жара. Для пополнения запаса воды поезд остановился на десять минут на каком-то полустанке. Снаружи, в таинственном молчании плантаций, тени были необыкновенно чистыми, а внутри вагона застоявшийся воздух пах невыделанными кожами. Дальше поезд двинулся, уже не набирая большой скорости. Два раза он останавливался в одинаковых городках, деревянные дома которых были выкрашены яркими красками. Женщина, уронив голову на грудь, задремала. Девочка сняла туфли, пошла в туалетную комнату и положила увядшие цветы в воду.

      Когда она вернулась, мать уже ждала ее: пора было есть. Она дала девочке кусок сыра, кусок мясного пирога из маисовой муки и сладкое печенье. То же самое достала из пластиковой сумки для себя. Они начали есть, а поезд тем временем очень медленно миновал стальной мост и покатил через новый городок, точно такой, как прежние, с той лишь разницей, что на площади в нем толпился народ. Под расплавляющим все и вся солнцем играли что-то веселое музыканты. За городком, на иссушенной равнине, плантаций уже не было.

      Женщина перестала есть.

      – Обуйся, – сказала она.

      Девочка посмотрела в окно. Она увидела только голую равнину; поезд снова начал набирать скорость, однако она положила недоеденное печенье в сумку и обулась. Мать дала ей расческу.

      – Причешись.

      Девочка стала причесываться, и в эту минуту паровоз засвистел. Женщина вытерла потную шею и блестевшее от жира лицо. Едва только девочка закончила причесываться, как в окне замелькали первые дома нового городка, большего по размерам, но еще более унылого, чем прежние.

      – Если тебе нужно что-нибудь сделать, сделай это теперь, – сказала мать. – Потом, даже если ты будешь умирать от жажды, не проси ни у кого воды. И самое главное – не плачь.

      Девочка кивнула. В окна сквозь свистки паровоза и подрагивание старых вагонов врывался обжигающий сухой ветер. Женщина свернула сумку с остатками еды и убрала ее в портфель. На мгновение в окне засиял и погас весь городок, такой, каким он был в этот пронизанный светом августовский вторник. Девочка завернула цветы в мокрую газету, отсела еще дальше от окна и пристально посмотрела на мать. Та ответила ей спокойным, ласковым взглядом. Свисток оборвался, и поезд начал замедлять ход. Вскоре он остановился.

      На станции не было ни одного человека. На противоположной стороне улицы, затененной миндальными деревьями, открыта была только бильярдная. Городок плавал в зное. Женщина и девочка вышли со станции, пересекли мостовую, булыжник которой уже начинал разрушаться от напора травы, и оказались в тени – на тротуаре.

      Было почти два часа пополудни. В это время дня городок, придавленный к земле оцепенением сна, передавался сиесте. Лавки, учреждения, муниципальная школа закрывались в одиннадцать и открывались лишь незадолго до четырех, когда поезд возвращался. Открытыми оставались гостиница напротив станции, буфет в ней, бильярдная и тут же, на площади, но чуть сбоку, почта. В домах, построенных по стандарту банановой компании, закрывали двери и спускали шторы. В некоторых было так жарко, что обитатели их обедали в патио. Другие располагались на стульях в тени миндальных деревьев, прямо на улице, и там проводили часы сиесты.

      Стараясь идти в тени и ничем не нарушать отдыха жителей, женщина с девочкой зашагали по городку. Они направились прямо к дому священника. Мать провела ногтем по металлической сетке, которой была затянута дверь, подождала немного и сделала то же самое снова. Внутри жужжал электрический вентилятор. Она не услышала шагов, только дверь скрипнула где-то внутри дома, а затем совсем близко, прямо за металлической сеткой, настороженный голос спросил:

      – Кто там?

      Мать попыталась разглядеть того, кто по дошел.

      – Мне нужен падре, – ответила она.

      – Он сейчас спит.

      – У меня срочное дело. – Ее голос звучал спокойно, но настойчиво.

      Дверь приоткрылась, и они увидели полную коренастую женщину; кожа у нее была очень бледная, а волосы