Аэрофобия. Андрей Хуснутдинов

и обставлены нарядными зданиями, состоящими сплошь из витрин. Но чем дальше, тем заметнее делается кривизна горизонта, и понимаешь, что идешь не просто вниз, а по туго скрученной поверхности спирали. Кварталы разрежаются и темнеют. Дома как будто сплющиваются. Небо опускается, так что среди звезд на нем виднеются провисшие жилы трубопроводов, и, подобно Пушкину, в него запросто упираешься головой. По душным пустошам окраин передвигаться иначе как на четвереньках нельзя. Из живых существ тут попадаются только мокрицы. Проросшее сталактитами пространство сходится глухой щелью, и в дальнем углу ее, в так называемой мертвой точке – едва дотянуться вытянутой рукой, – торчит вороненая чека с тонким кольцом. Это приз.

      Диалектика

      Бью кого-то по морде и сам теряю лицо.

      Карусель

      Я и та, кого люблю больше жизни, упиваемся друг другом на море, кочуем по прибрежным гостиничкам. Но все летит к черту в оранжерее, где, отдыхая от любовных забав, мы прохлаждаемся в кущах. Нас растаскивают. Так я не только узнаю, что у меня есть враги, но узнаю их в лицо. Они разговорчивы, можно сказать, вежливы, нападают по очереди. Бьют страшно, до головокружения, и при каждом слове, ударе я как бы таю – меня бьют за нее. Оказывается, с самого первого дня знакомства мы были не одни, и пока мои объятья не мешали ей ублажать кого-то еще, пока я «не лез по головам», то был терпим, но стоило мне «со своей любовью» замахнуться на прочих, как я утратил право равного. Она привела меня в засаду, которую я сам и устроил. «Любовь – слабость», и это не просто слова, это мое наставление дурню, из которого я выбивал дух в свое время.

      Он

      Бог знает, откуда он взялся передо мной. Только что я шел по улице одинешенек, как вдруг оказываюсь за спиной угрюмого типа в летах, а что еще глупее – не могу оторваться от него ни на шаг, между нами будто перекинуты невидимые тяги, и я не просто иду за ним – повторяю малейшие его движения. Я пытаюсь сопротивляться, но магнетическая хватка проходимца, мало того что железная, необоримая, им самим не ощущается вовсе. Он тащит меня, как локомотив зацепившуюся былинку. Я не в силах даже раскрыть рта, потому что губы его плотно сжаты, погруженный в мысли, он не замечает вокруг себя ничего. Правой рукой он отмахивает чуть шире, чем левой, как бы отталкивается от воздуха, и производит впечатление человека, переживающего неудачу. Так мы идем к обрыву, траншее с отвесными стенками и торчащими ржавыми штырями на дне. Понимая, что уже не смогу достучаться до него, я пытаюсь хоть как-то, не мышцами, так мыслями, собраться перед падением, прощаюсь с жизнью, и, надо думать, предсмертное исступление мое столь велико, что сообщается ему. Он встает и оборачивается. У него нет лица. Вернее, разглядеть его нельзя, как солнце или слепое пятно. При том я чувствую, что он рассматривает, вспоминает меня. И этот взгляд подобен пасти. Мне кажется, я устремляюсь в бездну. Разверзаясь, солнечная яма точно примеряется ко мне, сквозь марева в ней проступают ржавые штыри, я заслоняюсь