Портрет семьи (сборник). Наталья Нестерова

поправляю я. – Дежустив – это десерт. – И начинаю сама смеяться, придумав: – Встретились как-то Де Жавю и Де Жустив…

      Мои попытки привить ей литературную речь кончились полным провалом.

      – Люба! В замке поворачивается ключ!

      – А я как сказала?

      – «Повернула замок в двери».

      – Подумаешь, ты же поняла.

      – Люба! Так не говорят: он обманул мои иллюзии. Иллюзии – это уже обман.

      – Значит, он дважды обманул!

      – Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?

      – Так и сказать!

      В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.

      – Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».

      Люба послушно произносит:

      – Хлеб показал свою хренку.

      Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.

      – Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»

* * *

      Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.

      – Я Люба, – представилась она. – А ты?

      – Кира.

      – Как Кира полностью?

      – И полностью и кратко только Кира.

      – Запомню. Как революционер, но без окончания.

      – Какой революционер?

      – Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.

      – Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.

      – Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?

      – В МГУ, на химическом факультете.

      – В самом МГУ?! Зашибись!

      Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:

      – Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?

      Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.

      А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.

      – Вот он, видишь? – затрепетала Люба, когда мы подходили.

      – Со спины я не могу сказать, кому памятник.

      – Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!

      Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.

      – На! – Он протянул Любе «букет» и уставился на меня. – Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.

      «Провинция, – подумала я. – Две провинции».

      Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел