Река моих сожалений. Медина Мирай

мной? – прервал мои размышления Ганн.

      Он не выглядел злым, в его голосе не слышалось грубости, но достаточно было взглянуть в его серые тяжелые глаза, чтобы понять: мы думали об одном и том же.

      Не дожидаясь моего ответа, Ганн развернулся и вышел в коридор. Он знал, что я захочу пойти с ним. И совершенно неважно, куда именно. Я давно стал его «хвостом», тылом, подушкой безопасности от скверных мыслей, заполнителем душевной пустоты. Кто-то затапливает ее напитками, наркотиками, случайными связями и вечеринками, а кто-то, как Ганн, просто разговаривает со мной и улыбается. Даже наши ссоры и споры из-за моего поведения, кажется, ему нравились, потому что это увлекало его, пробуждало в нем желание посвятить себя чему-то, давало новые цели для того, чтобы жить. Не только ради минутных удовольствий, песен и концертов, но и ради восемнадцатилетнего паренька, строящего из себя бывалого взрослого.

      Я верил, что он любит меня как сына, а не вместо сына. Но порой эта уверенность пошатывалась, и мне становилось холодно и больно. Но я всегда молчал.

      6

      Погода была настолько же изменчива, насколько настроение Ганна: сейчас он с тобой шутит, одаривает благодарным взглядом, диктует светлое будущее, словно судьба стоит рядом с карандашом и все усердно записывает; а вот он хмурится, кусает сухие губы, горбатится и прячет глаза, как разоблаченный на первом же деле убийца.

      Погода была столь же изменчива, сколь наши отношения с ним: дружеское рукопожатие, хлопанье по спине, сигаретный запах, которым пропахла наша одежда, неловкие, постыдные истории, льющиеся свободно, без стеснения; а после – колкие слова, унижение, выискивание слабостей, жалобы на недостатки, жизненная необходимость развернуться, демонстративно хлопнуть дверью и уйти, послав в известное, родное Роллинсу место.

      Погода была так же изменчива, как и мой взгляд на хрупкую, едва тлеющую жизнь маленькой Селены в руках смерти. Предвестница конца, невольная проводница в иной мир подбрасывала жизнь девочки как игрушку, мячик, яблочко – эдакую вещицу, развеивающую ее скуку.

      Но с недавних пор я стал задумываться: а может, Смерти не нравится ее предназначение. Может, потому она и дала моей бабушке перед уходом в мир иной поговорить с сестрой. Потому держится в стороне от нас. Ведь если бы Смерть была жестока, то она бы вилась вокруг в ожидании рокового касания.

      Тучи сгущались, воздух тяжелел. Холодок проскальзывал по моему телу волна за волной даже под теплой курткой Ганна. Я знал, что будет дождь, я хотел его; я сидел, тарабаня пальцами по запотевшему стеклу в томительном ожидании, когда машины и здания скроются под серой, казалось бы, безграничной пеленой.

      Мы неспешно плыли в машине по мертвой из-за пробки дороге. Вот она – жизнь. Стоячая и сонная. Я смотрел в окно и видел разные лица: счастливые и недовольные, изумленные и хмурые. Живые. Все они – живые, их взгляды – трепещущие. И пусть я не был готов даровать свою заплесневелую любовь каждому, вытащив ее из укромного сырого уголочка своей души, оторвав по крохотному кусочку, чтобы вложить в сердце каждого,