Из жизни безногих ласточек. Нина Пипари

хочу услышать ее объяснения.

      – Так, набросала кое-что. Все равно же будешь подыскивать кого-то, так это вроде карты минного поля.

      – Вера, – она думает, что я опять спрошу «почему ты совсем кислая, что случилось?», и обгоняет меня:

      – Не глупи!

      Но я хочу сказать совсем другое. Мне не нравятся девушки, мне вообще никто не нравится и не нравился никогда, младшие классы не в счет. Так вышло! Я пробежалась по списку там же, пока она возилась с покупателями, и поняла, что все кончается и, может быть, уже кончено. Что у нас никогда не будет бара для чистых сердцем, о котором мы когда-то мечтали.

      Рассеянная, далекая. Она радовалась этим толпам полумужчин-полуженщин у себя в подвале, грубых, развязных сплетниц. И тут же переходила на один с ними язык. Я натыкалась на них в Городе, когда была с мамой, с приятелями или одна, и они смотрели по-свойски, нахально, иногда подмигивая. Позже писали. Одна написала: «Чего ты сохнешь по ней?» Дура.

      Помнит ли мама эти встречи?

      Мама смотрит очень понимающе. Иногда в ее присутствии, как от избытка кислорода, я начинаю пьянеть и пускаюсь откровенничать. Но не в этот раз. Я сказала только, что Эмма снова прислала открытку к майским праздникам и передавала ей привет.

      – Хорошо, спасибо! – никаких уже «а почему тебе, а не мне?», «ты должна выяснить, откуда она шлет эти открытки», «такая же, как отец». Только «хорошо, спасибо». Мама молодец, все время растет. Однажды мы все помиримся, и я смогу всем им все рассказать. Мы сядем за круглый стол, и Муся и отец расскажут, почему они ушли, не прощаясь. Может, у них тоже есть дневник, и, чтобы ничего не объяснять, они просто дадут его нам с мамой почитать, по очереди. Ха-ха.

      Когда Муся пропала, я думала, что у мамы будет срыв. Что никакого оптимизма не хватит, чтобы покрыть такую потерю. Мне было нечем поддержать ее: официально мы обе горевали о Мусе. Но свое главное горе я еще долго держала при себе.

      Мама выстояла. Я ходила убитая, пряталась за городом и вдруг поняла: «А мама-то держится молодцом!» Вот тогда я впервые задумалась о теории Лени: в условиях большого города женщина – это маленькая энергоподстанция.

      И мне вдруг полегчало. Я поняла, что Вере невмоготу было оставаться в Городе. Я поняла, почему она не могла остаться здесь, где все напоминало ей о Лени, которая кишела большими идеями и красивыми мыслями, сама такая красивая и большая душой. Не из тех, кого упоминают в «каталогах типажей». Из тех, кого можно годами травить в сердце, но одна встреча в баре – и, как феникс, они снова во плоти, будто никуда не уходили.

      Я была просто привязана к Вере, а она Лени любила. Не любя, человек, эгоистичное животное, не отдает никому столько собственной жизни. Как в бразильской песне о любви, флейта парит, не касаясь основной, приземленной темы, это было чувство высшего порядка, высшей пробы.

      Я поняла и пошла на поправку.

      – Покажешь открытку? – не поворачиваясь, вся в хлопотах, в семейной чайной церемонии на двоих, спросила мама. – Если с собой, конечно.

      Открытка со мной. Это просто фото, с Мусей на фоне южного пейзажа. В разговоре с мамой я говорю «Эмма». Мама так и не знает, как ненавистна ей была эта «Муся».

      Мама