Хоспис. Елена Крюкова

Как раньше? Нет, сынок, я уже стар курить. Иногда засмолю, после операции. А, ты все-таки оперируешь? Редко. А меня, бать, можно прооперировать? Ну, легкое мне, к примеру, вырезать к едрене-фене?

      Отец думал секунду.

      Нет, сыночек. Нельзя.

      Вот даже так? Ну я понял. Кранты мне.

      Ты лежи спокойно. Я чайник выключу.

      Отец выключил на кухне тонко, пронзительно поющий ржавым свистком обгорелый чайник, прикрыл глаза рукой и трясся у черного ночного окна, глотая слезы. Фонари били в окно копьями лучей. Алмазные навершия разбивали стекло, оно затягивалось трещинами, как инеем. Отец вытирал ладонями мокрое лицо и выходил к сыну, улыбаясь. Сынок, а на ужин у нас сегодня тушеный кролик! Батя, я не буду есть кролика. Мне его жалко.

      Кто это сказал, взрослый мужик? Или ребенок, весело сидящий на детском деревянном стульчике, и размахивает вилкой в крепко сжатом кулаке? Он проткнет себе вилкой глаз, осторожней! Выньте у него из руки вилку, отберите!

      Вилка лежала на столике. Рядом с салфетками. Сын вертел в руках серебряный крестик. Рассматривал, как сушеную стрекозу.

      За окном плясала вьюга. Матвей слушал хрипы сына. Он слушал их как музыку. Сын еще жив, и отец еще жив. Они оба живы, и это уже счастье.

      Отец присел на край дивана. Диван сердито скрипнул. Простыня сползла, обнажив зеленое озеро смешного гобелена, ветки сплетались, деревья клонились, по веселому небу неслись пухлые сдобные облака. Рука больного бездвижно лежала поверх одеяла. Восточные кошки, свернувшись в черные шелковые клубки, спали у Марка в ногах. Отец положил руку на руку сына и тихо, тихо попросил:

      – Сынок. Расскажи мне о себе.

      Сын разлепил ссохшийся рот.

      – О себе? А разве…

      Отец понял, он хотел спросить: а разве все, что было со мной, правда?

      – О своей жизни. Ну, как ты жил.

      Сын облизнул губы. Отец глядел на его жесткий, как наждак, бледный язык.

      – Бать. А разве я жил?

      – Ну, жил, конечно. И теперь живешь!

      – А когда помру? Молчишь?

      – Ну, не хочешь, не рассказывай.

      Отец хотел встать с дивана. Услышал за собой хрип:

      – Черт с тобой, батя. Слушай. Расскажу я тебе. Только обещай…

      Матвей повернулся к сыну. Губы его стыдно дрожали.

      – Что?

      – Что ни разу меня не прервешь. И реветь, как баба, не будешь.

      – Обещаю.

      Матвей ссутулился. Взял руку сына в обе руки.

      Погрел его руку дыханием, будто сын шел долго по морозу и вот пришел в тепло, и замерз, и дрожал, и он хотел ему своим теплом его ледяную, железную руку отогреть.

      Одна черная кошка на миг проснулась, вытянула по одеялу тонкие бархатные лапы. Потянулась. Коротко муркнув, уснула опять.

      Сын набрал в грудь воздуху. Хрипы усилились.

      Он стал рассказывать.

      Рассказ сына был страшен.

      Отец видел себя в сыне, как в кривом ужасающем зеркале.

      Но кривое это, ледяное зеркало бесстрашно отражало погибшую правду.

      Правду