Нетелефонный разговор. Михаил Танич

* *

      Молодые мои годы,

      Скатка да лопатка!

      Остановочка была –

      Город Пятихатка.

      Черноглазая одна

      В гости пригласила,

      За беседой фитилек

      В лампе пригасила.

      Робкой гладила рукой

      Крылышко погона

      И пылала от стыда,

      Как от самогона.

      На подушках пуховых

      Жаром окружала

      И другого, не меня,

      В голове держала.

      Было сладко засыпать,

      Просыпаться сладко!

      Лучший город на войне

      Город Пятихатка.

      Имея нормальный, без перебора, интерес к красивым женщинам, а также учитывая, что все женщины – красавицы, признаюсь: не так уж много из них и тронули мое сердце. Не воспользуюсь сомнительным правом вспоминать за двоих, не имею разрешения, но кое-что рассекречу. Набираю пин-код.

      Марта Лане. Город Бернбург, побежденная Германия. Хозяйка большого трехзального ресторана. Невысокая, очень милая, похожая на киноартистку Марику Рёкк, лет двадцати пяти на вид, щедрая, легкая вообще, когда дело дошло до да или нет, спросила:

      – Михель, сколько тебе лет?

      – Двадцать один.

      – А мне, как думаешь, сколько?

      – Двадцать пять?

      – Михель, ты слепой – мне тридцать девять! Я – твоя мама.

      И ушла из ресторана к себе наверх, и оставила меня вдвоем со своей молодой племянницей Эльфридой из Берлина. Без ревности.

      Ликер и двадцать один год сделали свое дело: Эльфрида была взята, как чуть ранее – ее родной город Берлин.

      Прощаясь у калитки, она, с обидой покачав пальчиком, сказала:

      – Михель, ты эгоист.

      Я понял, я тогда хорошо знал немецкий.

      Шторка. Послевоенный Ростов-на-Дону. Иду по улице Энгельса, а навстречу, с графином пива (она – с графином пива!), моя соученица Зося. Я не буду в интересах следствия изменять подлинные имена. Во-первых, следствие окончено, забудьте, а во-вторых, это же – любовь! Одна Инесса Арманд любила псевдонима.

      Вот так встреча! Мы учились в параллельных десятых, и мы всего-то и слыхали друг о друге, когда в ее классе общий преподаватель литературы читал мои сочинения, а в моем – ее. Вдобавок она дружила с моим корешом по «Спартаку», огромным и близоруким Димой Павлюком. Откуда выплывают эти имена? Ведь я же ни черта вообще не помню!

      Никаких объяснений, удар молнии – и все! И мы ходим за ручку по разрушенному Ростову, все подъезды, все развалины – наши, и мечтаем уехать куда-то на Сахалин, на Камчатку, рыбачить, учительствовать, к чукчам, к оленям и морозам. Лето, теплынь, и мы, бездомные, сидим по ночам на теплом граните памятника Кирову, любим друг друга просто на неподметенной листве и траве в театральном парке, ночуем у всех сердобольных подруг и знакомых. Зося не имела оснований сказать мне: Михель, ты эгоист!

      А однажды, у одного из друзей, днем, я зачем-то пристал к ней:

      – Зой, расскажи, как ты провела войну и вообще все-все о своих