Буреполом. Федор Сухов

не гони. Лежи на печи да ешь калачи. На печи всегда красное лето. Полна печь перепечей, а посреди – каравай. Можно без конца приводить пословицы и поговорки, в них-то и отразилось уважительное отношение русского человека к белой лебёдушке.

      Лежанка ждёт кота, пузан-горшок – хозяйку,

      Объявятся они, как в солнечную старь,

      Мурлыке будет блин, а печку-многознайку

      Насытит щаный пар и гречневая гарь.

Николай Клюев

      Печка-многознайка. А и впрямь все бабьи помыслы, все бабьи печали ведомы русской печи. Ведомы ей и все сказки моего деда, моей бабушки.

      У печи есть чело, есть плечи… Есть у печи душа, она отдышала, отогрела мои косточки…

      Острое шильце месяца больно укололо моё сердчишко, а поваленные берёзы мстили за жестоко загубленную жизнь. Прежде чем сгореть, превратиться в пепел в затопленном матерью подтопке, они стали застилать мои глаза поднимающимся к самому потолку едким дымом.

      Услышал, как за дверью, на мосту заскользили чьи-то ноги, а протянутые к железной скобе руки прилагали немалое усилие, чтобы открыть дверь. А когда дверь открылась, я увидел своих сверстников, своих ровесников.

      – Колядки петь пойдёшь? – спросили меня мои товарищи, мои закадычные дружки-приятели.

      Неужто не пойду! Пойду непременно.

      – Мы будем ждать тебя у Сабурина двора.

      Назову имена и фамилии тех моих дружков-приятелей: Евгений Филинов, Александр Туманин, Владимир Сабурин, Александр Сабурин[10].

      Все они жили неподалёку от нашего полудомка, все они были мирские (никонияне), а я – кулугур, приверженец старой веры.

      Кулугур некрещеный,

      Из… лыком тащённый.

      Так дразнили меня мои дружки-приятели, когда я расходился с ними, враждовал.

      Не умолчу, скажу, какая нестерпимая обида овладевала мной, когда я слышал хором пропетые зарифмованные слова. Я кидался – один! – на целую гурьбу повздоривших со мной, меня боялись, боялись потому, что я обладал немалой для своих лет силой, был ловок. А ещё у меня был старший брат, он всегда мог встать за меня.

      – Ты куды? – услышал я приподнявшийся на ступеньки крыльца, громко прозвучавший голос.

      – Петь колядки.

      – Обожди.

      Я остановился, ожидая, что ещё скажет охомутавший себя вожжами да поперечниками брат Арсений, но он ничего не сказал. Только после, когда освободился от вожжей и прочего, дружелюбно проговорил:

      – Пойдём вместе.

      Я забыл о своих дружках-приятелях, радостно предпочёл им брата, братку.

      – Бгатка!.. Бгатка!..

      Это опять они, мои дружки-приятели, это они кричат, нарочно картавя, дразня меня тяжело переживаемой мной, прилипшей к моему языку картавостью.

      Я готов был рвануться к своим обидчикам, исколотить их, но не рванулся, придержал братка, сказав:

      – Опосля.

      – Когда опосля?

      – Когда отколядуем.

      А под светло горящими окнами заваленных

10

В Красном Осёлке, как и во многих русских сёлах, вместе с узаконенными фамилиями широко бытуют уличные. В данном повествовании я предпочитаю уличные фамилии.