Ивница. Федор Сухов

прямо из земли морковью.

      – А с кем бы ты пошел?

      – С кем угодно, могу сходить со Стрельцовым.

      Стрельцова пускать мне не хотелось, я знал, что пойма Дона заминирована и на ней часто подрывались. Корсаков заметил, что я мнусь, ничего определенного не говорю, тогда он предложил другого бойца, того бойца, фамилию которого я запамятовал.

      – Идите, но с вами пойдет старшина Капустин.

      Старшина был участник финской войны, человек уже в годах, и я на него мог смело положиться.

      Товарищи ушли на закате солнца. Долго не возвращались, а когда стемнело, вернулся один старшина. Я спросил старшину: а где другие бахчевники?

      Последовал неопределенный ответ:

      – Как-то разошлись…

      Я встревожился. Тревога моя была небезосновательной, из моего взвода один боец дезертировал, и я был крепко предупрежден. Пришлось сказать старшине, чтоб он отправился снова на пойму и нашел бесследно исчезнувших товарищей.

      Нашлись только шинели. Доложил командиру роты. Командир роты строго посмотрел на меня и приказал найти пропавших – живых или мертвых.

      – Иначе, – сказал командир роты, – не возвращайся во взвод.

      Осень, хотя она и была теплой, но по вечерам, как это всегда бывает осенью, ощутимо свежило. А когда мы со старшиной стали подходить к Дону, к его пойме, совсем захолодало. Взошла и четко обозначилась полная, с таинственными пятнами луна. Серебряно чешуился притихший, огороженный тальниковыми зарослями Дон. Слышно было, как тревожно шушукался тронутый сизоватой окалиной камыш. Пожалуй, он один мог сказать что-то о бесследно исчезнувших товарищах, но кроме таинственного шушуканья мы ничего не слышали. Сам я не возлагал особых надежд на наш ночной поиск, но, памятуя слова командира роты, вернуться во взвод с пустыми руками я не мог. Так пусть лучше убьет меня или ранит тут вот, возле камышей, возле прибрежного донского песка… Но, странное дело, ни одного выстрела ни с нашей стороны, ни со стороны немцев. Только камыши шушукаются да мельтешат под ногами опадающие тальниковые листья, они – как мыши в лунном обосененном свете. Я молчал, старшина тоже молчал. Мы ничем не могли утешить друг друга, и я ускорил шаг, слышней заговорили мои яловые с широкими голенищами сапоги.

      – Ты куда? К немцам?

      Эти страшные слова остановили меня. Не знал старшина Капустин, что при любых обстоятельствах, при любой ситуации я и помыслить не мог о переходе к немцам, плен, и тот исключался. Я всегда помнил строки из «Слова о полку Игореве»: «Луче жъ бы потяту быти, неже полонену быти»».

      Всю ночь мы проходили по залитой луной, прохладно дышащей пойме и никого, ни живых, ни мертвых, не нашли. Только к утру, когда от Дона, низко стелясь, расхолстился густой туман, мы услышали хриплый, остуженный пойменной сыростью голос:

      – Стой! Кто идет?

      Ответили, что идут свои.

      – Кто свои? Откуда?

      Старшина Капустин нашелся что сказать,